Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница

Обезоруженной и беспомощной, мне остается только одно. Бросаюсь к напарнику, чтобы свалить его наземь, закрыть своим телом, хотя в душе уже понимаю: поздно.

А вот она — успевает. Появляется словно из ниоткуда, прямо из воздуха, и через миг, пошатываясь, уже стоит перед Питом. На теле — кровь, из раскрытого рта вылетает пронзительный визг, расширенные зрачки напоминают черные дыры.

Морфлингистка из Дистрикта номер шесть раскидывает костлявые руки, будто желает обнять переродка, и клыки впиваются прямо ей в грудь.

22

Уронив колчан, Пит всаживает свой нож обезьяне в спину, еще и еще, пока челюсти твари не разжимаются. Потом отбрасывает переродка ногой и готовится к новой атаке. Я подбираю стрелы, вновь заряжаю лук. За спиной громко дышит Одэйр; впрочем, у него теперь не так много работы.

— Ну, давайте же! Подходите! — в ярости восклицает Пит.

Но с обезьянами что-то случилось. Они отступают, пятятся в джунгли и растворяются в зарослях, точно повинуясь невидимому зову. Разумеется, зову распорядителей, решивших, что на сегодня достаточно.

— Возьми ее, мы прикроем, — бросаю я.

Пит бережно поднимает свою спасительницу и переносит на пляж, где с оружием наготове — на всякий случай — встали мы с Финником. Но все обезьяны пропали, если не считать оранжевых туш, разбросанных на земле. Пит опускает морфлингистку на песок. Я разрезаю костюм у нее на груди, и нашим глазам предстают четыре проникающих раны. Кровь медленно сочится из них; все так безобидно с виду. Настоящие повреждения — глубоко внутри. Судя по месту укуса, зубы задели какой-нибудь жизненно важный орган — легкие или сердце.

Женщина разевает рот, словно рыба, которую вытащили на берег. Кожа у нее дряблая, зеленоватого оттенка. Вид изможденный, глаза пустые. Ребра торчат наружу, точно у ребенка, погибшего от истощения. Разумеется, уж ей-то продуктов хватало, и все же она предпочла предаться зависимости, как и Хеймитч. Я беру ее руку; та странно подергивается. Из-за яда, поразившего нервные окончания, или же из-за потрясения, а может быть, это ломка. Мы уже ничего не можем поделать. Разве что оставаться рядом, пока она не умрет.

— Пойду осмотрюсь. — Финник поднимается и уходит.

Мне хочется с ним, однако морфлингистка так сильно вцепляется в руку, что хоть разжимай костлявые пальцы, а на такую жестокость я не способна. Может, спеть ей, как Руте? Но я даже имени умирающей не узнала, не говоря уже о том, любит ли она музыку. Мне известно только одно: эта женщина умирает.

Пит опускается рядом на корточки и гладит ей волосы. А потом начинает вполголоса говорить, причем обращается явно не ко мне, потому что я не понимаю ни слова.

— У меня дома есть краски, из которых можно смешать любой оттенок. Розовый — нежный, словно кожа младенца, или насыщенный, как ревень. Зеленый, будто весенняя травка. Мерцающий голубой, точно лед на воде.

Морфлингистка не отводит от него глаз и ловит каждое слово.

— Однажды я целых три дня бился над оттенком белого меха в солнечных искрах. Понимаешь, мне-то казалось, он должен быть желтым, а все гораздо сложнее. Пришлось наносить слои самых разных красок. Один за другим, — продолжает Пит.

Женщина дышит все медленнее, все поверхностнее. И, обмакнув палец в кровь, чертит свободной рукой на груди свои любимые завитушки.

— А вот радугу до сих пор не могу понять. Они такие неуловимые. Появляются быстро, а исчезают еще быстрее. Разглядеть не успеешь. Померещится что-то синее, что-то пурпурное… И все, растаяла. Растворилась в воздухе, — произносит Пит.

Морфлингистка смотрит как зачарованная. Потом, словно в трансе, поднимает дрожащую руку и рисует у него на щеке что-то вроде цветка.

— Благодарю, — шепчет Пит. — Это очень красиво.

Ее лицо озаряет улыбка, из горла вырывается слабый писк. Потом окровавленная ладонь падает на грудь, мы слышим последний вздох, и в тот же миг палит пушка. Хватка вокруг моего запястья слабеет.

Пит относит умершую к воде. Потом возвращается и садится рядом со мной. Тело качается на волнах, которые несут его к Рогу изобилия, но тут появляется планолет. Оттуда выпадают железные четырехзубые челюсти, обхватывают морфлингистку и уносят в ночное небо. Навсегда.

Финник возвращается к нам, зажав полный кулак моих стрел, еще мокрых от обезьяньей крови.

— Вот, решил, что тебе сгодятся.

— Спасибо.

Иду отмывать свое тело, а заодно и оружие от багровых пятен. Потом возвращаюсь в джунгли за клочьями сухого мха. Мертвых обезьян уже нет и в помине.

— Куда они подевались? — любопытствую я.

— Не знаем, — пожимает плечами Финник. — Лианы пошевелились, а потом — раз! и тушки пропали.

Усталые, оцепенелые, мы смотрим на заросли. Теперь, когда ничто не отвлекает внимания, я замечаю, что крохотные болячки покрылись струпьями. Боль ушла, зато все чешется. Причем сильно. Внушаю себе, что это хороший знак. Наверное, ранки так заживают. Исподтишка наблюдаю за Питом и Финником: они уже вовсю расцарапывают свои пострадавшие лица. Надо же, и нашему безупречному красавчику сегодня досталось.