— Добавил немножко меда, чтобы подсластить. И щепотку пряностей… — Посмотрев на нас так, словно хочет сказать еще что-то, он еле заметно качает головой и уходит.
— Что это с ним? — недоумеваю я.
— Пожалел нас, наверное, — отзывается Пит.
— Да уж, — бросаю я, наливая себе молоко.
— Нет, правда. Не думаю, будто весь Капитолий безумно рад, что мы возвращаемся на арену. Или кто-нибудь из других победителей. Публика к ним привязалась.
— Думаю, они забудут свои терзания, как только увидят кровь, — возражаю я ровным голосом. Не хватало еще волноваться о том, как Квартальная бойня отразится на настроении капитолийских зрителей. — Значит, пересматриваешь пленки?
— Не совсем. Так, изучал отдельные боевые приемы.
— Кто на очереди? — интересуюсь я.
— Сама выбирай, — говорит он и подает коробку.
Каждая из кассет помечена датой и именем победителя. Достаю одну наугад. Вот это да, как раз ее мы и не смотрели. Пятидесятый сезон. Год, когда победителем стал Хеймитч Эбернети.
— Эту мы еще не видели, — замечаю я.
Пит качает головой.
— Не надо. Хеймитчу не понравилось бы. Мы тоже не смотрим собственные Игры. И потом, он в нашей команде, так что это бессмысленно.
— А победитель двадцать пятого года здесь есть? — осведомляюсь я.
— Вряд ли. Он уже наверняка умер, а Эффи дала мне записи только потенциальных соперников… — Он задумчиво крутит в руках кассету. — А что? Думаешь, стоит взглянуть?
— Это единственная Квартальная бойня. Вдруг выясним что-нибудь стоящее? — На самом деле мне тоже не по себе. Словно мы собираемся вторгнуться на личную территорию Хеймитча. Хотя с чего бы? Те Игры смотрел весь Панем. И все-таки… Ладно, признаюсь, меня просто разбирает любопытство. — А Хеймитчу можно и не рассказывать.
— Ну, если так… — соглашается Пит.
Он ставит кассету, я устраиваюсь рядом с ним, пью молоко (которому мед и пряности придают божественный вкус) и, забыв обо всем, погружаюсь в мир пятидесятого сезона Голодных игр. После гимна президент Сноу — совсем еще молодой, но от этого не менее мерзкий с виду — читает карточку для второй Квартальной бойни, привычным торжественным голосом провозглашая, что на сей раз дистрикты обязаны предоставить вдвое больше трибутов. Следующие кадры уже рассказывают о Жатвах. Список имен кажется мне бесконечным.
Голова идет кругом при виде толпы детей, обреченных на верную смерть. Ведущая в нашем Двенадцатом дистрикте — не Эффи — точно так же начинает с бодрой фразочки:
— Дамы вперед! — и объявляет имя: — Мэйсили Доннер!
— Точно! — вспоминаю я. — Мамина подруга детства.
Камера находит в толпе Мэйсили, прильнувшую к двум другим девушкам. У каждой из них белокурые волосы. Очевидно, это дочери торговцев.
— А вот, кажется, и твоя мама, — глухо произносит Пит.
Он прав. Когда Доннер мужественно высвобождается из объятий, чтобы взойти на сцену, я узна
— Мадж! — удивляюсь я.
— Ее мать. Они были близнецами или вроде того, — поясняет Пит. — Отец как-то раз говорил.
Перед глазами возникает жена мэра Андерси. Мама моей подруги. Та, которая половину жизни проводит в постели, отрешившись от мира, скованная ужасной болью. Не знала, что у них с моей матерью была общая привязанность. Вспоминается почему-то, как Мадж появилась в метель с коробкой обезболивающего средства для Гейла. Как подарила мне брошку покойной тети — Мэйсили Доннер, трибута, погибшего на арене. Теперь я совсем по-другому буду смотреть на свою пересмешницу.
Хеймитча выкликают последним, и он поражает меня еще сильнее, нежели юная мама. Молодой. Полный сил. В это трудно поверить, однако внешне он очень даже ничего: темные курчавые волосы, серые глаза с искрой, как у подлинного обитателя Шлака, и уже тогда — ощущение опасности исходит от него.
— Ой, Пит! Надеюсь, это не он убил Мэйсили? — вырывается у меня.
Отчего-то мне невыносимо об этом думать.
— По-моему, шансы слишком малы, — качает головой Пит. — Все-таки сорок восемь игроков…
Вот они на колесницах — трибуты нашего дистрикта, как обычно, одеты в убогие шахтерские робы, — и первые интервью мы перематываем: жаль тратить время. Но раз уж Хеймитчу предстоит победить, подробно смотрим его беседу с Цезарем Фликерменом, практически не изменившимся с той поры, если не считать темно-изумрудного оттенка волос, век и губ. Даже синий костюм мерцает все так же.
— Итак, Хеймитч, в этом сезоне соперников будет на сто процентов больше. Что ты об этом думаешь, а? — подает реплику Цезарь.
Тот пожимает плечами.
— Не вижу разницы. Ну, набрали еще больше стопроцентных глупцов; на моих шансах это не скажется.
Публика взрывается смехом, и Хеймитч отвечает высокомерной, бесстрастной полуулыбкой — как у акулы.
— А он не лезет за словом в карман, — бормочу я.