Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница

Перед глазами все расплывается. Самогон из бутылки выплескивается на его куртку, но Гейлу все равно.

— Еще не поздно, Китнисс.

За его спиной прильнули друг к другу мама и Прим. Если мы сбежим — они умрут. И кто защитит на арене Пита?

— Поздно.

Колени подкашиваются, он успевает меня подхватить. В угаре я словно издали слышу звон бутылки, разбившейся об пол. Еще бы, ведь я уже ничего не держу в руках.

Проснувшись, бегу в туалет избавляться от выпитого накануне. По пути вверх самогон с прежней силой обжигает пищевод, только на вкус он стал в два раза противнее. Потное тело дрожит, будто в лихорадке. Уф, наконец организм очистился от этой отравы. Впрочем, яда в крови и так достаточно. В голове забивают сваи, во рту — раскаленная пустыня, в животе точно кошки дерутся.

Открываю душ и минуту стою под теплыми струями, прежде чем замечаю, что не сняла белье. Очевидно, мама вчера раздела меня и сама уложила в постель. Бросаю мокрые вещи в раковину, выдавливаю на голову шампунь. Ладонь как-то странно щиплет. Ну да, она же покрыта сетью мелких и ровных порезов. Смутно припоминаю, как разбивала чужое стекло. Растираю тело мочалкой от головы до пят, прервавшись лишь для того, чтобы проблеваться еще раз, прямо в душе. На этот раз из желудка выходит почти одна желчь. Вместе с пеной она исчезает в водостоке, оставив несколько пузырьков.

Надеваю халат и шагаю обратно в постель, не обращая внимания на воду, капающую с волос. Забираюсь под одеяло. Так вот что должен чувствовать отравленный человек. С лестницы доносятся шаги, и меня захлестывает вчерашняя паника. Я еще не готова увидеться с мамой и Прим. Пора взять себя в руки, принять спокойный и уверенный вид, как тогда, во время прощания перед последними Играми. Нужно быть сильной. Кое-как выпрямляю спину, заправляю мокрые волосы за уши, коснувшись висков (кровь бешено стучит), и собираюсь с духом для встречи. Они возникают на пороге с чаем и тостами. Лица — заботливые, печальные. Открываю рот, чтобы разродиться какой-нибудь шуткой, — и вдруг начинаю рыдать.

Вот вам и сильная.

Мама садится на край постели, Прим залезает ко мне, и они вместе гладят меня, мурлыча что-то успокаивающее, дожидаясь, пока я не выплачусь. Потом сестренка подает полотенце, сушит и распутывает мне волосы, а мать ухитряется напоить меня чаем с тостами. Одетая в теплую пижаму, накрытая несколькими одеялами, я опять засыпаю.

И прихожу в себя ближе к вечеру, если судить по свету в окне. Нахожу рядом с кроватью стакан воды, залпом его выпиваю. Голова и живот еще не совсем оправились, но мне уже лучше. Поднимаюсь, расчесываю волосы и заплетаю длинную косу. Спускаюсь не сразу — немного медлю на верхней ступеньке, слегка досадуя на себя за вчерашнюю слабость. Этот бездумный побег, пьянка с Хеймитчем и утренние рыдания… Ладно, пожалела себя денек — и хватит. Хорошо, хоть камер поблизости не оказалось.

В кухне мама и Прим снова обнимают меня, но теперь у них более сдержанный вид. Понятно, стараются лишний раз не расстраивать. Смотрю на сестренку: неужели это все та же хрупкая девочка, с которой мы попрощались девять месяцев назад? Жатва сама по себе стала испытанием, но то, что последовало дальше — вспышка насилия новой власти в дистрикте, бесконечная череда больных и раненых, за которыми ей слишком часто приходится ухаживать в одиночку, без маминой помощи, — заставило Прим повзрослеть на несколько лет. И потом, она подросла, почти уже догнала меня, хотя дело, конечно, не в росте.

Мама протягивает мне кувшин с особым отваром. Спрашиваю еще один, для Хеймитча, и бреду к нему через лужайку. Бывший ментор только-только продрал глаза. Он молча принимает кувшин. Мы сидим бок о бок, потягивая отвар, и наблюдаем через окно, как садится солнце. Почти идиллическая картина. С улицы доносятся чьи-то шаги. Это, должно быть, Хейзел. Не угадала: пару минут спустя входит Пит и швыряет коробку с пустыми бутылками на стол.

— Готово, — объявляет он.

Ментору стоит большого труда хотя бы сосредоточить взгляд на бутылках, поэтому я говорю за него:

— Что готово?

— Я вылил все ваше пойло в канаву, — пожимает плечами Пит.

Хеймитч подскакивает и начинает рыться в коробке.

— Ты… что сделал? — переспрашивает он, не веря своим ушам.

— Остальное разбил, — прибавляет нежданный гость.

— Он купит еще, — успокаиваю я.

— Нет, не купит, — щурится Пит. — Я ходил к Риппер, сказал, что немедленно донесу властям, если продаст одному из вас хотя бы стакан. На всякий случай еще и деньгами ее задобрил, хотя, по-моему, довольно было и страха перед миротворцами.

Хеймитч делает резкий взмах ножом, но Пит с легкостью отбивает удар. Во мне закипает злость.

— Тебя это вообще не касается!

— Очень даже касается. Как ни крути, двоим из нас предстоит вернуться на арену, а третьему — сделаться ментором. Пьяниц в команде не потерплю, особенно если это будешь ты, Китнисс.

— Что такое? — Я гневно брызжу слюной. Наверно, слова прозвучали бы убедительнее, не мучай меня такое похмелье. — Да я вчера в первый раз приложилась к бутылке!

— И взгляни, на кого похожа, — кивает он.