Голодные дочери голодающих матерей

Раздеть Гарви — тоже раз плюнуть. Руки дрожат, но бугрятся мышцами. Я застёгиваю на себе его рубашку, набрасываю куртку. Моя челюсть со скрипом копирует его челюсть, подушечки пальцев начисто меняют рисунок. Гарви настолько крупнее меня, что раздувшийся желудок, набитый кипящими мыслями, уже не так давит. Я сую снятое в сумку (звяк туфель о пустую стеклянную бутыль на дне) и перекидываю ремень сумки через широкое теперь плечо.

Присев, проверяю пульс. Слабый, но ровный. Подкатить тело к мусорному баку и присыпать полиэтиленовыми мешками. Придёт в себя, нет ли, — мне всё равно. Лишь бы не очнулся в ближайшие десять секунд и не увидел своего доппельгангера, уходящего в его одежде, с его бумажником и ключами от «Теслы» в руках.

На машину пускает слюни стайка пьяных подростков. Я беру их на прицел надменного взгляда, — а ведь на мне это тело сидит куда как лучше! — и школота кидается врассыпную.

Водительских прав у меня нет, но тело Гарви помнит, как держат баранку.

* * *

«Тесла» угодливо рвёт с места, но это не помогает: в бедфордском гараже я её бросаю. Раздевшись за колонной в относительном безлюдье второго сверху уровня, кладу ключи на водительское сиденье поверх аккуратно сложенной одежды Гарви и захлопываю дверцу. Из сумки достаю бутылку и срыгиваю туда как можно тише. Чёрная вязкая жидкость бьёт в стеклянное дно, шипя-рыча слова Гарви. Выблёвываю его до конца, и меня всю трясёт. Конечности укорачиваются, позвоночник меняет форму.

Ещё минута-другая, и я снова почти я. По крайней мере, могу натянуть платье и туфли. Бутыль сую в карман, пятернёй расчёсываю спутанные волосы. На выходе мне кивает смотритель парковки. Его взгляд скользит по мне безразлично, мысли — серый неразборчивый шёпот.

Поезд метро везёт меня в Бушуик, и вот наконец я дома. На кухне Айко — раскатывает тесто для моти.

— Ты тут, — говорю я тупо. Я сбросила чужой облик, но в голове пока туман. Какие-то ошмётки мыслей Гарви ещё во мне, и кровь неприятно горячо шумит.

— А то. Ты сама приглашала. — Айко работает в компании банкетного обслуживания и сейчас в форменной одежде. Короткие гладкие волосы блестят под светом лампы. На печку позади не бросает тень ни единая скверная мысль. — Опять забыла?

— Нет, как я могла? — вру я, скидывая у порога туфли. — Давно здесь?

— Всего около часа. Привратник меня впустил, а запасной ключ ты мне дала. — Она вскользь, мягко улыбается, энергично работая руками. На закатанных рукавах мука. Моё сердце бьётся так, как никогда не бьётся на охоте. — Надо думать, свидание вышло не ахти. Иначе ты вовсе не появилась бы дома.

— Можно сказать и так.

Я ставлю ворчащую бутылку в холодильник, где она звякает о другие. У меня уже почти дюжина их, бутылок злокачественных объедков с этикетками диетических напитков.

Айко кивает вправо.

— Я принесла немного выпечки с сегодняшнего фуршета. Вон там, в бумажном пакете.

— Ты чудо.

Я бочком пробираюсь мимо неё: не коснуться бы. Айко думает, у меня лёгкая форма гаптофобии, но дело не в этом, а в том, что она пахнет как всё хорошее в мире, надёжное и знакомое, воздушное и земное разом, — и это сводит с ума.

— Хоть бы такси тебе заказал. — Айко тянется к чашке пасты адзуки. Я мну в руках пакет с булочками, делая вид, что выбираю. — К тебе точно магнитом тянет всяких мутных субъектов.

Она права, ведь я не встречаюсь с кем попало. Мне бы голод утолить. Но прежде мне не везло на таких вкусных, такие гнилых до нутра ухажёров, как Гарви. Мне не везло на убийц.

Приведу сучку домой и вскрою сверху донизу.

— Наверно, я слишком странная.

— Скорее, на редкость нормальная. А в «Тиндере» одна только социально неадаптированная дрянь.

— Вот спасибочки.

Она ухмыляется и резко разгибает палец, и в меня прилетает кусочек пасты из красных бобов. Я слизываю её с руки.

— Ты знаешь, о чём я, — говорит она. — Давай как-нибудь сходим в мою церковь? Там полно славных парней.

— В этом городе их днём с огнём не сыскать, — бормочу я, большим пальцем касаясь иконки «Тиндера». — Спасибо, но я пешком постою.

— Ну же, Джен, потерпи минутку без телефона. — Айко мнётся. — Звонила твоя мама. Хочет, чтобы ты вернулась во Флашинг.

Я издаю резкий смешок. Хорошее настроение, где ты?

— Есть новости поновее?

— Она стареет, и ей одиноко.

— Ещё бы. Небось, все её партнёры по игре в маджонг перемёрли.

Сидит в своей крохотной квартирёнке во Флашинге над лэптопом, отгородившись цветочными шторами от внешнего мира. А стены её гнёздышка, как живые, шипят и шепчут, заставленные разлитыми по бутылкам останками её дружков.

Айко вздыхает, подходит ко мне и прижимается спиной. В кои-то веки я не шарахаюсь. Каждая мышца во мне напряжена, я почти искрюсь, — того гляди, вспыхну синим пламенем, — но пускай. Только не уходи.

— Ты не можешь быть к ней подобрее?

Папа испарился, когда мне было пять, а его остатки обрели приют в животе мамочки.

— Хочешь, чтобы я вернулась?

Она молчит, наконец отвечает:

— Нет. Тебе будет плохо там. В том доме всякому было бы плохо.