Голодная кровь (Рассказы и повесть)

Исходя из вновь прихлынувших чувств, Оленьку чучельник продал задёшево и даже плюнул ей вслед рассыпчато:

– Дура она и сё. Таких дур не хоцю у себя содержать…

Оленька! Нежная, хрупкая, с голоском позванивающим, таинственно скрытная, движется, как плывёт (в длинных до полу хороводных платьях так танцорки плывут) – вот какой она была. А ещё оказалась она слегка, – а может и не слегка – коварной. Ну, а как возмещение за ущерб, наносимый душе скрытым коварством – имелись у неё тонкие, строго-прилизанные волосы, а внизу над шеей, умильно доверчивый завиток.

Оленьку, сданную бандосами в аренду вьетнамцу, Терентий выкупил, отдав больше половины того, что имел в наличности. А, выкупив, сразу поговорил с ней по душам. Сказал: ему уже за сорок и жить без семьи он больше не может. Рассудительная и не слишком испорченная детдомом Оленька посоветовала Терентию Фомичу жениться. Тот согласился и сказал, что как только удочерит её, так сразу и женится. А покуда жены нет, будет заниматься удочерением.

В удочерении Пудову Терентию: «шатуну, гуляке и праздному человеку», – так выразилась в кулуарах одна из руководительниц Департамента гос. политики в сфере защиты прав ребёнка – отказали. Терёха приписал это своей цирковой профессии – ни к чему другому Департамент придраться не мог.

Подумали, подумали они с Оленькой и решили оставить её на детдомовской фамилии, а пока суд да дело жить рядом, сказавшись, где надо родственниками.

– Не идти же мне опять в детдом или к дядькам этим противным. Особенно этот, «цюцельник». Ну, прям, нитратный какой-то.

Чуток успокоившись, Терёха определил Оленьку в классическую гимназию. Та в ответ стала прилежно учиться. Но тут как раз деньги ворованные, потраченные на Оленькину гимназию, на хлопоты по удочерению, на одежду-обувь и прочее – полностью кончились. Жить стало не на что. С цирковым образованием, да ещё в немолодёжном возрасте – никуда не брали.

Ровно через две недели после денежного облома, поставив на стрёме одного из коллег-«городушников», Терёха аккуратно и артистично – применив навыки фокусника-иллюзиониста – обчистил на огромную сумму ювелирку (или как ему было привычней: «фиксатую банду») на Маросейке. И уже через два дня сбыл барыгам два увесистых мешочка с рыжевьём и брюликами…

Деньги появились, полиция до него так и не добралась, позаботился об этом заранее, – приходил в ювелирку в гриме и одёжке индусской, – но всё ж таки было на душе неспокойно.

В трепле нервов, зряшных и незряшных волнениях, цирковым аллюром проскочили почти семь годков. Как пьяная моль, вылетала иногда из-за шкафов, чтобы подразнить, – будущая жизнь. Но тут же за шкафы опять и пряталась.

Оленька оканчивала гимназию, нужно было двигать её по жизни дальше.

– А как двигать? Как? – Спрашивал себя по временам Терёха.

И сам же себе отвечал:

– Сердцу непонятно, уму недоступно.

Как раз после этих слов всё вдруг сжалось и разжалось пружиной, а потом ещё и встало с головы на ноги. От ворья и даже от Оленьки поволокло Пудова Терентия назад, на горящую в столпах света цирковую арену. Этот пружинистый скок пришёлся ему по душе. В таком вот состоянии и таким макаром, накануне Дня шута, близ Старого цирка Терёха и очутился.

Самоха и Дергач

Мысли и воспоминания стиснули сердце раз-другой-третий – и отпустили.

Март 22-го и холодноват был, а приязнен, светел. И раскручивал март потихоньку на краях своих мелкие, но вполне жизнелюбивые весенне-летние сюжеты.

Вдруг в промежутке между воспоминаниями и осмеянием бредущей мимо толпы, что-то внезапно, прямо средь улицы Терёху остановило: мелькнула, пропала, а потом была поймана боковым зрением вновь – высоченная, чуть скособоченная фигура в тёмно-сером кашемировом пальто, в лыжной голубой шапочке с красным помпоном.

Самоха!

Собрат по цирковым трюкам был мгновенно – и уже прямым зрением – на переходе к Олимпийскому проспекту из московской толпы выхвачен. Толпа текла в мечеть, и Самоха в лыжной шапочке, которую носил едва ли не круглый год, трепыхался в потоке, как рыба, не умеющая выскользнуть из мелкоячеистой сети и от этого вставшая на раздвоенный хвост. Тело Самохино пританцовывало. Голова в шапочке оставалась бездвижной. Это напомнило их давние, – без речей, – цирковые забавы.

Терёха от радости рассмеялся: «И впрямь, как рыба на хвосте. Ишь, пляшет как!»

Тут же Пудов Терентий вспомнил, какая у них разница в росте: у Самохи – 196, у него самого – 165. Но разница, как это случалось раньше, не раздосадовала: умилила.

Окликать Самоху он не стал, трижды подряд звонко щёлкнул языком, как друг друга всегда из домов или из циркового закулисья они вызывали.

Услыхав щелчки, Самоха застыл, как высоченная жердь, а потом не пошёл даже – побежал на звук. Не добежав двух-трёх шагов, замер на месте, уронил голову на грудь, и расплакался, как дитя. Сели в кафе. Самоха, кончив рюмзать, блаженно и влажно смеялся. Говорил быстро, словно страшась, – оборвут на полуслове: