Голодная кровь. Рассказы и повесть

Некоторые из этикеток держали таблички на палочках с письменами-картинками. Были письмена необычными и не вполне понятными. Пудов Терентий, в последние дни увлечённо изучавший жизнь отдалённых народностей, – отчего, наверное, и привиделась ему блоха человеческая – определил таблички как написанные на языке ронго-ронго. Живописно выполненные письмена совокуплялись между собой в самых разных позициях. Такое рисуночное письмо должно быть нарочно доставили на проспект Сахарова из чужедальних стран, может даже, с острова Пасхи, потому как дамы-этикетки державшие таблички заметно ими кичились. Были, разумеется, и чисто русские плакаты. Три полу-грации и рядом с ними, выкормленный не хуже холощёного жеребца, мелкозавитой переросток, с лоснящимся от жира щеками, держали в руках по плакату, наклеенному на древесно-слоистые плиты. На первом плакате были вычерчены профили Ленина, Сталина и почему-то писателя Достоевского. Надпись под портретами гласила: «Они нам всю экологию портют»! На втором плакате голубовато-коричневого оттенка было начертано:

«За экологию!
Люблю я, Обь, твою муть!»

На третьем:

«Эко с нами!
Хвалю я муть твою, Обь!»

А на четвёртом – совсем кратко:

«Обь твою муть!»

Обозначился невдалеке и табунок разгневанных мужчин. Те почём зря кого-то костерили. Кого именно, Терёха и слышать не хотел. Притормозив, он даже два шага назад сделал, так не хотелось в последние дни окунаться в густо-булькающую политбаланду. «Одно дело, – раздражался про себя Терёха, – шествие дуралеев, пусть даже обалдуев, норовящих, власть обсмеяв, её же вразумить! И совсем другое – сборище опрокинутых шизиков, сдвинутых на политике». Неожиданно для себя, Терёха, выразительно, хоть и негромко пропел два задумчивых куплета из давно позабытой песенки:

Утром в поликлиники,
Всё спешат шизофреники.
Среди них есть Ботвинники,
И кавказские пленники,
Короли и карасики,
Паучки и личинки…
А приятель мой – часики:
Только что из починки.

– Идем, Фомич, идём! Скоро споёшь, да ещё как! Давай быстрей, ждут нас.

Не успел Терёха удивлённо вскинуть бровь, как Дергач взял тоном выше:

– Вот он! Не было, а есть! Привёл… Вы гляньте только! У него и дубина для истязания мировой демократии имеется!

Терёха, застеснявшись, увёл драгоценную маротту за спину.

– Слушай меня, добрый охлос! Вот он, сикофант! Вот он, провокатор конкретный! Бей его! – Вдруг заорал благим матом в отзывчивое площадное пространство Дергач и сопроводил свой ор прикладыванием обеих рук к сердцу: мол, глядите и ужасайтесь, раскумекав, кого я вам приволок.

Первыми к Терёхе, как ни странно, ринулись дамы. Впереди двуногим конём скакала Колюся Простибоженко. Ставшая женщиной лишь полтора месяца назад, Колюся мужские свои привычки позабыть не успела, и потому, поплевав на ладони, закатила Терёшечке две смачных оплеухи: справа и слева.

– Это тебе за всё! – крикнула Колюся, и хотела добавить ещё что-то сурово-обличительное, однако, новая женская сущность, щедро введённая в мужской организм, ойкнула, пискнула и выдала одну только вымученную постельную улыбку.

Колюся – глазки яровистые, носик собчачий, шейка канделашистая, пальчики мизулистые, – застеснялась и даже на миг оступила. Зато стали толкать и пинать Терёху другие мужики и дамы. Ловкий и быстрый, он несколько раз увернулся, но всё-таки под напором толпы рухнул вниз. Правда, жезл при этом не выронил.

Прибился к дамско-мужской толпешке и какой-то коммуно-патриот, или как он тут же себя окрестил – отчизнолюб. Его с проспекта Сахарова стали гнать, но отчизнолюб не растерялся, крикнул, что должен вырвать с мясом из рук стукачонка имперский артефакт, а говоря другими словами, отнять осквернённый клоуном музейный посох.

– Какой осквернённый, – из последних сил отбивался Терёшечка, – я в церковь с мароттой ходил, и ничего, не гнал батюшка!

Слушать шута, однако, никто не стал. Отчизнолюб вырвал из рук лежащего жезл, хотел взять с собой, но потом с отвращением швырнул наземь, ещё и плюнул смачно. И тут же дамы, наваливаясь по очереди, стали таскать Терёху за роскошные, ничуть не седеющие темно-русые волосы, зубами и ногтями, порвали к едрени-фени его шутовской прикид, так что одежда теперь прикрывала шута лишь обрывками и клочьями.

Не отставали от дам-этикеток и мужики. Те – скорей лениво, чем злобно – продолжали пинать лежащего новенькими саламандровскими полуботинками.

Нервная по своей природе, а тут ещё и вмиг заведённая (не наркотой! Резкой программой действий, заложенной в слове «стукач») толпа мяла, била и крутила на месте Терёшечку, как наполовину облупленное, цветное пасхальное яйцо на тарелочке.