Голод

Джейкоб поспешил отнести пасынка в шатер, и Тамсен принялась осматривать полученные мальчишкой раны (а Бетси, стоя в сторонке, негромко рыдала в кулак). Казалось, мальчишка пропитан зловонными миазмами твари насквозь. Скверный знак… На вид он не слишком-то пострадал. Всерьез насторожила Тамсен только глубокая царапина на шее, сбоку: казалось, с ней, даже промытой дочиста, что-то неладно.

Наутро Соломон пришел в себя, оживился и к полудню выглядел как ни в чем не бывало. Вместе с Лиэнн отправился за хворостом, набрал в ведра снега, поставил его на огонь. И ел с аппетитом. И словно бы вовсе не уставал.

К вечеру щеки его раскраснелись, сделались горячи на ощупь, все тело взмокло от пота.

На следующее утро Соломон принялся метаться по тесному шатру, сшибая с ног сестер и братишек. Когда Бетси устроила ему нагоняй, он выбежал наружу, на холод, без пальто и без рукавиц, а настоятельных требований вернуться в шатер будто даже не слышал. И не позволил Тамсен осмотреть рану или сменить на ней повязку.

Диковатые искорки, пляшущие в глазах, странная, рассеянная улыбка… Все это немедля напомнило Тамсен о Хэллоране и не на шутку ее испугало, но как объяснить все Джейкобу или матери мальчика? Не придумав ничего подходящего, Тамсен решила смолчать, а за Соломоном присматривать в оба глаза. В конце концов он еще подросток. Дети с болезнями справляются быстро.

Однако Соломону час от часу становилось все хуже и хуже. Лихорадочное возбуждение, агрессивность, безумный огонь в глазах… Что бы он ни сделал, что б ни сказал, во всем этом Тамсен видела Хэллорана – ту же раздражительность, ту же враждебность ко всем вокруг. Стоило Соломону оказаться поблизости, она невольно напрягалась всем телом в ожидании нападения. И вправду: в конце концов мальчишка бросился к малышке Джорджии, одной из дочерей Тамсен. Проворная, как ястреб, Тамсен метнулась наперерез и отшвырнула Соломона прочь. Джейкоб изумленно поднял брови, а Бетси поспешила вступиться за сына.

– Да ты в своем уме? – зарычала она. – Думай, что делаешь! Он же ранен, или ты позабыла?

Но Тамсен прекрасно видела ужас, отразившийся на лице Соломона. Он понял, что чуть не натворил, однако это оказалось его последней разумной, человеческой мыслью. Прежде чем кто-либо успел ему помешать, мальчишка выскочил из шатра и скрылся в ночи.

Бетси, рванувшуюся в темноту за ним следом, удалось удержать только вдвоем.

Все это стало для Бетси началом конца. Первое время она жутко злилась на всех вокруг, помешавших ей спасти сына.

– Его было уже не спасти, – втолковывала ей Тамсен, однако Бетси отказывалась ей верить.

– Нужно найти его. Один он в лесу погибнет, – снова и снова твердила она мужу (по крайней мере, понять, что отправляться на поиски одной не стоит, ей здравого смысла хватило). – Кто б там ни прятался, его же убьют. Разорвут в клочья.

Вновь Соломон объявился две ночи спустя. Один из караульных – все тот же злосчастный Уолт Эррон – забрел слишком далеко от костров и угодил в засаду. При появлении второго караульного, Джона Дентона, твари бросились врассыпную и скрылись в темноте, однако Дентон успел заметить среди них Соломона Хука. Во взгляде мальчишки, неуклюжего волчонка на первой охоте, не осталось ничего человеческого. Обознаться Дентон не мог: в этом он ручался собственной жизнью.

Бетси, рыдая в голос, бросилась на Дентона, назвала его лгуном, но Дентон от своих слов не отрекся.

– Ваш сын… изменился он здорово.

Тамсен сглотнула.

– Теперь он – один из них.

С ней спорить не стал никто.

Теперь-то все понимали, как это происходит.

Глава сорок третья

Рождество… Куда ни взгляни, брезживший на горизонте рассвет терялся за пеленой дыма костра, от края до края затянувшей небо.

Не скажи об этом сестра, Сара, Мэри и не подозревала бы, что сегодня за день. Шнурок с узелками она потеряла три дня назад: оставила Стэнтона там, в снегу, услышала выстрел и попросту уронила шнурок под ноги, а вместе с ним канули в прошлое все ее мысли, все воспоминания, все надежды.

С тех пор она не думала ни о чем. Велено встать – вставала, шла за идущим впереди, будто вьючной мул в обозе, а вечером, когда все останавливались, садилась снова. Хотелось пить – набивала рот снегом. Мучительный голод сменился мукой иного сорта: теперь Мэри не могла есть. Казалось, голодной ей больше не бывать никогда. В желудке поселилась ужасная боль, рвущая тело на части, словно хищный зверь, и кормить ее было никак нельзя.

А Сара, не умолкая, болтала о рождественских праздниках на их ферме, в Спрингфилде.

– А помнишь тот год, когда мама пошила нам одинаковые платья из красного ситца? Помнишь, как мы считали, что просто потрясающе выглядим в этих платьях? Свое я носила, пока не развалилось на части, и мама пустила клинья от юбки на одеяло…

Прикрикнуть бы на нее, сказать «прекрати»… но Мэри очень уж не хотелось хоть что-нибудь говорить, не хотелось, чтоб ее прежний, нисколько не изменившийся голос нарушил безмолвие мира, где больше нет Чарльза Стэнтона.