Голем, русская версия

Позже она подросла, вошла в обиход жизни нашего района, в частности — каким-то образом познакомилась с Херасковым, уж и не знаю каким — возможно, что просто в гастрономе. Впрочем, произошло это уже относительно недавно, лет семь назад, уже более чем во взрослом возрасте. Тогда для нее настала любовь, происходившая в обстановке весьма частых пьянок, на которых она — по обыкновению пившая водку только в разбавленном виде — сидела в уголке и смотрела на Хераскова влюбленными глазами. Зрелище было надрывным, тем более что Херасков воспринимал ее чувства лишь как повод ко все более вдохновенному разглагольствованию (вполне как сейчас Куракин), а вовсе не как намек к интиму. В результате на какой-то особо вдохновенной пьянке он пробормотал в ее сторону: "Ну зачем нам из-за двух-трех фрикций портить дружеские отношения?" — после чего отношения, конечно, так и не испортились — кто ж мог обижаться на Хераскова, в силу его полной интеллектуальной от-мороженности, не говоря уже о жизненной позиции, состоявшей в также позаимствованной из народного опыта фразе, что не ебарь он, а ханыга. А к Маше он хорошо относился, в самом деле. Он-то ее Мэри П. и прозвал. Наверное, вот он-то и в самом деле воспринимал ее Лолитой.

Но странно, что она не была знакома с Куракиным: сидели они как люди, познакомившиеся недавно. Могли бы, кажется, познакомиться уже лет десять назад как минимум. А то и двадцать, так что с чего бы это теперь вдруг, хотя кто знает, может, они и были знакомы. Но тогда тем более, зачем им торчать в этой точке, где никогда не бывает даже новых бутербродов? Шли бы уж к кому-нибудь домой, одинокие же оба. Хотя, конечно, я же, например, тоже не домой пошел… Странно, вокруг меня все были отчего-то одинокими.

Это, наверное, просто от меня самого зависело — какой сам, с теми и водишься, тех и встречаешь. Ну, видишь-то разных, а за столик присаживаешься именно к одиноким.

И эта мысль вернула меня к Голему.

— Послушай, — сказал я приятелю, передумав спрашивать Машу о том, знала ли она, что ее считали Лолитой, и как бы к этому теперь отнеслась. — Что ты знаешь про големов?

Куракин, вообще, сам бы сошел за голема, потому что на любой вопрос по любому поводу всегда давал ворох ответов, а именно этим, в моем представлении, голем отличаться и должен.

— Ну, это просто, — немедленно отозвался он. — Это еврейское слово, "комок", "неготовое", "неоформленное". Каббалистический персонаж, типа глиняного великана — почему-то великана, только хрен поймешь, что для каббалистических евреев великан. Оживляют его магическими способами. Но там не все однозначно. Во-первых, големом является сам Адам — Яхве лепит человеческую фигуру из красной глины, животворя ее затем вдуваемым "дыханием жизни". Типа эфиром, надо думать. Во-вторых, это верхняя оценка магико-теургических сил, заключенных в именах Бога, а также вера в особую сакральность написанного слова сравнительно с произнесенным. В начале Нового времени считалось, что для того, чтобы сделать голема, надо вылепить из красной глины человеческую фигуру, имитируя действия Бога; фигура эта должна иметь рост 10-летнего ребенка. Оживляется она либо именем Бога, либо словом "жизнь", написанным на ее лбу; но считается, что голем не способен к речи и не обладает человеческой душой. То есть "дыхание жизни" в него вдохнуть нельзя, потому что это может только Бог. Голем быстро растет и скоро достигает исполинского роста и нечеловеческой мощи. Исполняет работу, ему порученную (обслуживает, скажем, евреев по субботам). Вырываясь из-под контроля, являет слепое своеволие. Из авторов наиболее знаменит раввин Лев, автор "пражского Голема". Это век 17-й что ли.

— Что ли просто робот? — поинтересовалась Маша Поппинс.

— Нет, Маруся, — покачал головой Куракин. — Это что ли такое попсовое истолкование, уж прости. Это такое романтическое отношение: вот в 19-м веке про голема в европейской литepaтype писали исключительно в том разрезе, что искусственные существа приобретают человечность, познав любовь. Чем переводили историю из непостижимой в банальную метафору. А это и есть попса. Да и непонятно, как он приобретает человечность только после любви, — как он тогда эту любовь делает? С какой такой стати? Там все сложнее.

— Ну?.. — (это я сказал, а не Маша).

— Да я вспоминаю…