Голем

Я слышал, как проснулись арестанты и, зевая, стали беседовать по-чешски.

Один голос показался мне знакомым, я обернулся, спустился с доски и увидел против себя рябого Лойзу на нарах. Он сидел и удивленно смотрел на меня.

Остальные арестанты были парни с нахальными лицами; они оглядывали меня пренебрежительно.

«Контрабандист? Что?» – спросил один другого вполголоса, толкнув его локтем.

Тот презрительно пробормотал что-то, порылся в своем мешке, вытащил оттуда кусок черной бумаги и положил на пол. Затем он полил его водой из кувшина, стал на колени и, смотрясь в него, как в зеркало, стал причесываться пальцами. Затем он с заботливой осторожностью высушил бумагу и снова спрятал ее в мешок.

– Пан Пернат, пан Пернат! – непрерывно шептал Лойза, вытаращив на меня глаза, как будто пред ним было привидение.

– Товарищи знают друг друга, как погляжу, – с удивлением сказал, заметив это, непричесанный на невозможном говоре чешского ве́нца, причем он отвесил мне иронический полупоклон. – Разрешите представиться: меня зовут Воссатка, Черный Воссатка… Поджог… – с гордостью прибавил он одной октавой ниже.

Причесавшийся сплюнул, одну минуту презрительно посмотрел на меня, ткнул себя пальцем в грудь и сказал кратко:

– Грабеж…

Я молчал.

– Ну, а вы-то по какому делу сюда попали, господин граф? – спросил венец после паузы.

Я на секунду задумался, затем спокойно сказал:

– Убийство.

Они были поражены, презрительная улыбка на их лицах сменилась выражением беспредельного уважения; они воскликнули единодушно:

– Важно! Важно!

Увидав, что я не обращаю на них никакого внимания, они отодвинулись в угол и начали беседовать шепотом.

Только один раз причесанный подошел ко мне, без слов пощупал мускулы на моей руке и, покачивая головой, вернулся к приятелю.

– Вы здесь по подозрению в убийстве Цоттмана? – осторожно спросил я Лойзу.

Он кивнул головой:

– Да, уже давно.

Снова потекли часы.

Я закрыл глаза и притворился спящим.

– Господин Пернат! Господин Пернат! – услышал я вдруг шепот Лойзы.

– А? – Я сделал вид, что проснулся.

– Господин Пернат, пожалуйста, простите меня… скажите… скажите, вы не знаете, что с Розиной?.. Она дома? – лепетал несчастный мальчик. Мне было бесконечно больно видеть, как он впился горящими глазами в мои губы и судорожно сжимал руки от волнения.

– У нее благополучно. Она теперь кельнерша в «Старом Бедняке», – солгал я.

Я видел, как он облегченно вздохнул.

Два арестанта безмолвно внесли на доске жестяные миски с горячим колбасным отваром и три из них оставили в камере. Через несколько часов снова заскрипели засовы, и смотритель повел меня к следователю.

У меня дрожали колени от неизвестности, когда мы шли вверх и вниз по лестницам.

– Как вы думаете, возможно ли, что меня сегодня же освободят? – тревожно спросил я смотрителя.

Я видел, как он сострадательно подавил улыбку.

– Гм. Сегодня? Гм… Боже мой… все возможно.

Меня бросило в озноб.

Снова прочитал я на фарфоровой дощечке:

Барон Карл фон Лейзетретер

Следователь

Снова простая комната, два пульта с грудами бумаг.

Старый, высокого роста человек, с седою, разделенной надвое бородкой, в черном сюртуке, с красными мясистыми губами, со скрипучими ботинками.

– Вы господин Пернат?

– Да.

– Резчик камей?

– Да.

– Камера № 70?

– Да.

– По подозрению в убийстве Цоттмана?

– Прошу вас, господин следователь…

– По подозрению в убийстве Цоттмана?

– Вероятно. По крайней мере, я думаю так. Но…

– Сознаетесь?

– Нет.

– Тогда я начну следствие. Караульный, отведите.

– Выслушайте меня, пожалуйста, господин следователь, мне необходимо сегодня же быть дома. У меня неотложные дела…

За вторым столом кто-то хихикнул.

Барон улыбнулся.

– Караульный, отведите.

День уползал за днем, неделя за неделей, а я все сидел в камере.

В двенадцать часов нам ежедневно полагалось сойти вниз на тюремный двор и попарно, вместе с другими подследственными и арестантами, в течение сорока минут ходить по сырой земле.

Разговаривать воспрещалось.

Посреди двора стояло голое, умирающее дерево, в кору которого вросла овальная стеклянная икона Божьей Матери.

Вдоль стен росли унылые кусты с листьями, почти черными от оседающей на них копоти.

Кругом – решетки камер, за которыми порою мелькали серые лица с бескровными губами.

Затем полагалось идти наверх, в свои камеры, к хлебу, воде, к колбасному отвару, по воскресеньям – к гнилой чечевице.

Еще один только раз я был на допросе.

– Были ли свидетели при том, как «господин» Вассертрум подарил вам часы?

– Да, господин Шемайя Гиллель… то есть… нет (я вспомнил, что при этом он не был)… но господин Харусек (нет, и его не было при этом)…

– Короче говоря: никого не было.

– Нет, никого, господин следователь.

Снова хихиканье за пультом и снова:

– Караульный, отведите.

Мое беспокойство об Ангелине сменилось тупой покорностью: момент, когда надо было дрожать за нее, прошел.

Либо мстительный план Вассертрума уже давно осуществился, либо Харусек вмешался в дело, говорил я себе.

Но мысли о Мириам положительно сводили меня с ума.