Голем

Две старухи медленно шли по улице. Я, сколько можно было, высунул голову через решетку и окликнул их.

С разинутыми ртами посмотрели они вверх и начали совещаться. Но, увидев меня, они с пронзительным криком бросились бежать.

«Они приняли меня за Голема», – сообразил я.

Я ожидал, что сбегутся люди, с которыми я мог бы объясниться. Но прошел добрый час, и только с разных сторон осторожно посматривали на меня бледные лица и тотчас же исчезали в смертельном ужасе.

Ждать, пока через несколько часов, а может быть и завтра, придут полицейские – ставленники государства (как обычно называл их Цвак)?

Нет, лучше уж попробую проследить подальше, куда ведут подземные ходы.

Может быть, теперь, при дневном свете, сквозь трещины в камнях пробивается вниз хоть сколько-нибудь света?

Я стал спускаться по лестнице, шел той дорогой, которой пришел вчера – по грудам сломанных кирпичей, сквозь заваленные погреба, – набрел на обломки лестницы и вдруг очутился в сенях… почерневшего школьного здания, только что виденного мною во сне.

Тут налетел на меня поток воспоминаний, скамейки, сверху донизу закапанные чернилами, тетради, унылый напев, мальчик, выпускавший майских жуков в класс, учебники с раздавленными между страниц бутербродами, запах апельсиновых корок.

Теперь я был уверен: когда-то, мальчиком, я был здесь. Но я не терял времени на размышления и поспешил домой…

Первым человеком, которого я встретил на улице, был высокий, старый еврей с седыми пейсами. Едва он заметил меня, он закрыл лицо руками и стал, выкрикивая, читать слова еврейской молитвы.

По-видимому, на его крик выбежало из своих жилищ много народу, потому что позади меня поднялся невообразимый гул. Я обернулся и увидел огромное, шумное скопление смертельно бледных, искаженных ужасом лиц.

Я с изумлением перевел глаза на себя и понял: на мне все еще был, поверх моей одежды, странный средневековый костюм, и люди думали, что перед ними Голем.

Быстро забежал я за угол в ворота и сорвал с себя истлевшие лохмотья.

Но тотчас же толпа, с поднятыми палками, с криком пронеслась мимо меня.

X. Свет

Несколько раз в течение дня я стучался к Гиллелю, – я не находил себе покоя: я должен был поговорить с ним и спросить, что означали все эти необыкновенные события, – но его все не было дома.

Его дочь сейчас же даст мне знать, как только он вернется из еврейской ратуши.

Странная девушка, между прочим, эта Мириам!

Тип, какого я еще никогда не встречал.

Красота такая особенная, что с первого взгляда ее нельзя уловить; красота, от которой немеешь, когда взглянешь на нее, она пробуждает необъяснимое чувство легкой робости.

По закону пропорций, затерявшемуся в глубине веков, было создано это лицо, соображал я, воссоздавая его перед собой с закрытыми глазами.

И я думал о том, какой бы камень мне выбрать, чтобы вырезать на нем камею и при этом сохранить художественность выражения, но затруднения возникали в простых внешних деталях, в черно-синем отблеске волос и глаз, не сравнимых ни с чем… Как же тут врезать в камею неземную тонкость лица, весь его духовный облик, не впадая в тупоумное стремление к сходству согласно требованиям теоретического канона.

Только мозаикой можно добиться этого, ясно понял я – но какой избрать материал? Целую жизнь пришлось бы искать подходящего…

Куда же девался Гиллель?

Я тосковал по нему, как по старому любимому другу.

Поразительно, как сроднился я с ним в несколько дней. А ведь, собственно говоря, я только раз в жизни с ним говорил.

Да, вот в чем дело: необходимо получше припрятать письма, ее письма, чтобы быть спокойнее, если бы мне опять пришлось надолго отлучиться из дому.

Я вынул их из ящика: в шкатулке будет вернее.

Из кучи писем выпала фотография. Я не хотел смотреть, но было уже поздно.

В бархате на обнаженных плечах – такая, какой я видел ее в первый раз, когда она вбежала ко мне в комнату из ателье Савиоли, взглянула она мне в глаза.

Безумная боль сверлила меня. Я прочел, не понимая слов, надпись на карточке и имя:

«Твоя Ангелина».

Ангелина!!!

Как только я произнес это имя, завеса, отделявшая от меня годы юности, разорвалась сверху донизу.

Мне казалось, что я не вынесу скорби. Я ломал себе пальцы, стонал, кусал себе руки, только бы снова исчезнуть. «Господи, только бы жить в летаргическом сне, как до сих пор!» – умолял я.

Боль переполняла меня, разливалась по мне. Я ощущал ее во рту, странной сладостью, как кровь… Ангелина!!.

Имя это кружилось в крови и переходило в какую-то невыносимо призрачную ласку.

Невероятного усилия стоило мне прийти в себя и заставить себя, скрежеща зубами, смотреть на портрет, пока я его не одолел.

Пока не одолел!

Как сегодня ночью игральную карту.

Наконец: шаги! Мужские шаги.

Он пришел!

Я в восторге бросился к двери и распахнул ее.

Перед ней стоял Шемайя Гиллель, а за ним – я упрекнул себя в том, что был этим раздосадован, – с розовыми щечками и с круглыми детскими глазами, стоял старый Цвак.

– Я с радостью вижу, что вы вполне здоровы, майстер Пернат, – начал Гиллель.

Холодное «вы»?

Мороз. Пронизывающий, мертвящий мороз водворился вдруг в комнате.