Голем

Я выпрямился и обеими руками стал ощупывать над головой четырехугольное отверстие, выложенное по краям кирпичом.

Постепенно мне удалось различить смутные очертания горизонтального креста. Я изловчился, ухватился за его концы, подтянулся и взлез наверх.

Я стоял теперь на кресте и соображал.

Очевидно, если меня не обманывает осязание, здесь оканчиваются обломки железной винтовой лестницы.

Долго, неимоверно долго нащупывал я, пока не нашел вторую ступеньку и не взлез на нее.

Всего было восемь ступеней.

Одна выше другой на человеческий рост.

Странно: лестница упиралась вверху в какую-то горизонтальную настилку, через переплет которой проходил свет, замеченный мною уже внизу.

Я нагнулся, как можно ниже, чтобы издали яснее различить направление линий, и, к моему изумлению, увидел, что они образовывали шестиугольник, какой обыкновенно встречается в синагогах.

Что бы это могло быть?

Вдруг я сообразил: это была подъемная дверь, которая по краям пропускала свет. Деревянная подъемная дверь в виде звезды!

Я уперся плечом в доску, поднял ее и тут же очутился в комнате, залитой ярким лунным светом.

Комната была небольшая, совершенно пустая, если не считать кучи хлама в углу, – единственное окно было загорожено частой решеткой.

Как старательно ни обыскивал я все стены, ни двери, ни какого-нибудь другого входа, кроме того, которым я только что воспользовался, я отыскать не мог.

Решетка окна была усеяна так тесно прутьями, что я не мог просунуть голову. Однако вот что я увидел: комната находилась приблизительно на высоте третьего этажа, потому что дома напротив были двухэтажные и стояли ниже.

Один край улицы внизу был доступен взору, но из-за ослепительного лунного света, бившего прямо в глаза, он казался совершенно темным, и я не мог разглядеть деталей.

Во всяком случае, эта улица принадлежала к еврейскому кварталу: окна были или заложены кирпичом, или обозначены только карнизами, а лишь в гетто дома так странно обращены друг к другу спиной!

Тщетно пытался я сообразить, что это было за странное здание, в котором я очутился.

Может быть, это заброшенная боковая башенка греческой церкви? Или эта комната находилась в Староновой синагоге?

Но окружавшее не соответствовало этому.

Снова осмотрелся я – в комнате ничего, что могло бы дать мне хоть малейший намек на объяснение. Голые стены и потолок с давно отвалившейся штукатуркой, ни дырочки от гвоздя, ни гвоздя, который бы указывал на то, что когда-то здесь жили люди.

Пол был покрыт толстым слоем пыли, как будто десятилетия уже никто не появлялся здесь.

Мне было противно разбираться в куче хлама. Она лежала в глубокой темноте, и я не мог различить, из чего она состояла.

С виду казалось, что это – тряпье, связанное в узел.

Или, может быть, несколько старых черных чемоданов?

Я ткнул ногой, и мне удалось таким образом вытянуть часть хлама к полосе лунного света. Длинная темная лента медленно развертывалась на полу.

Светящаяся точка глаза?..

Быть может, металлическая пуговица?

Мало-помалу мне стало ясно: рукав странного старомодного покроя торчал из узла.

Под ним была маленькая белая шкатулка или что-то в этом роде: она рассыпалась под моей ногой и распалась на множество пластинок с пятнами.

Я слегка толкнул ее: один лист вылетел на свет.

Картинка?

Я наклонился: пагад?

То, что мне казалось белой шкатулкой, была колода игральных карт.

Я поднял ее.

Могло ли быть что-либо комичнее: карты, здесь, в этом заколдованном месте.

Так странно, что я не мог не улыбнуться. Легкое чувство страха подкралось ко мне.

Я искал какого-нибудь простого объяснения, как могли эти карты очутиться здесь, при этом я механически пересчитал их. Полностью: 78 штук. И уже во время пересчитывания я заметил, карты были словно изо льда.

Морозным холодом веяло от них, и, зажав пачку в руке, я уже не мог выпустить ее, так закоченели пальцы. Снова я стал искать естественного объяснения.

Легкий костюм, долгое путешествие без пальто и без шляпы по подземным ходам, суровая зимняя ночь, каменные стены, отчаянный мороз, проникавший с лунным светом в окно: довольно странно, что я только теперь начал мерзнуть. До сих пор мешало этому возбуждение, обуявшее меня…

Дрожь пробежала по мне, все глубже и глубже она проникала в мое тело.

Я чувствовал холод в костях, точно они были холодными металлическими прутьями, к которым примерзло мое тело.

Я бегал по комнате, топал ногами, хлопал руками – ничто не помогало. Я крепко стиснул зубы: чтоб не слышать их скрежета.

Это смерть, подумал я, она касается холодными руками моего затылка.

И, как безумный, я стал бороться с подавляющим сном замерзания; мягко и удушливо покрывал он меня, как плащом.

«Письма в моей комнате – ее письма! – раздался во мне какой-то вопль. – Их найдут, если я здесь умру. А она надеется на меня. Моим рукам она доверила свое спасение!»

– Гиллель! Гибну! Гибну! Помогите!

И я кричал в оконную решетку вниз, на пустынную улицу, а оттуда слышалось эхом: «Помогите, помогите, помогите!»