Голем

– Именно так, – ласково сказал Гиллель – Лечить всех людей из одной ложки – это привилегия врачей. Вопрошающий получает тот ответ, который ему нужен, иначе люди не шли бы по путям своих стремлений. Вы думаете, что наши еврейские книги просто по прихоти написаны только согласными буквами? Каждый должен для самого себя подыскать к ним тайные гласные, которые открывают только ему одному понятный смысл – иначе живое слово обратилось бы в мертвую догму.

Марионеточный актер горячо оборонялся.

– Это, рабби, только слова, слова. Пусть меня назовут «pagad ultimо», если я тут хоть что-нибудь пойму.

«Пагад!!» Это слово ударило в меня молнией. Я едва не упал со стула от страха.

Гиллель не смотрел на меня.

– «Pagad ultimо?» Кто знает, не зовут ли вас в действительности так, господин Цвак, – точно издали донеслись до меня слова Гиллеля. – Не следует никогда быть слишком уверенным в своем деле. Кстати, вот вы заговорили о картах: господин Цвак, вы играете в тарок?

– В тарок? Разумеется. С детских лет.

– В таком случае меня удивляет, как вы спрашиваете о книге, в которой заключена вся Каббала, если вы сами тысячу раз держали ее в руках.

– Я? Держал в руках? – Цвак схватился за голову.

– Да, да, вы. Вам никогда не приходило в голову, что в колоде тарочной игры 22 козыря – ровно столько, сколько букв в еврейском алфавите? Да и в наших богемских картах не достаточно разве явно символических фигур: дурак, смерть, черт, страшный суд? Уж слишком, милый друг, вы хотите, чтоб жизнь кричала вам на ухо ответы.

Вы, конечно, можете не знать, что «tarok» или «tarot» значит то же самое, что еврейское «Tora» – закон, или древнеегипетское «tarut» – вопрошаемый, или архаическое зендское «tarisk» – «я требую ответа». Но ученые должны были бы это знать, прежде чем утверждать, что тарок появился в эпоху Карла Шестого. И точно так же, как пагад является первой картой в колоде, так и человек – первая фигура в своей собственной книжке с картинками, свой собственный двойник: еврейская буква «алеф», воспроизводящая форму человека, указывает одной рукой на небо, другой вниз, это значит: то, что наверху, то и внизу, то, что внизу, то и наверху. Поэтому я и сказал раньше: кто знает, действительно ли вас зовут Цвак, а не «пагад».

Не протестуйте против этого. (Гиллель пристально посмотрел на меня, и я понял, что за его словами открывается бездна все новых смыслов.) Не протестуйте против этого, господин Цвак. Тут можно попасть в темные проходы, откуда еще никто без талисмана не вышел. Существует предание, что однажды три человека спустились в царство тьмы, один сошел с ума, другой ослеп, и только третий, Рабби-бен-Акиба, вернулся невредимым и рассказал, что он встретил самого себя. Вы скажете, что многие, например, Гете, встречали самих себя, обычно на мосту или вообще на какой-нибудь перекладине, переброшенной с одного берега на другой, смотрели сами себе в глаза и не помешались. Но это была только игра собственного сознания, а не настоящий двойник: не то, что называют «дыхание костей», «habal garmin», о котором сказано: «как нетленным он сошел в могилу, в костях, так и восстанет он в день последнего суда». (Взгляд Гиллеля впивался все глубже в мои глаза.) Наши бабушки говорят о нем: «Он живет высоко над землей в комнате без дверей с одним только окном, через которое невозможно столковаться с людьми. Кто сможет справиться с ним и… облагородить его, тот будет в мире с самим собой…» Что же касается, в заключение, тарока, то вы знаете не хуже меня, что у каждого из игроков карты выпадают по-иному, но тот, кто правильно использует козыри, тот выиграет партию. Но пойдемте, господин Цвак! Пойдемте, не то вы выпьете все вино майстера Перната, и для него самого ничего не останется…

XI. Нужда

За моим окном бушевала снежная вьюга. Полками проносились снежные звездочки-солдатики в белых пушистых плащах, один за другим, все мимо, целые минуты все в том же направлении, словно в панике убегая от исключительно жестокого противника. Но вдруг прекращали они свое бегство, впадали в ярость по непонятным причинам, снова уносились назад, но сверху и снизу окружали их свежие вражеские армии, и все вместе превращались в безнадежный вихрь.

Казалось мне, что уже месяцы прошли после этих столь недавних и столь странных событий, и не будь ежедневных, новых пестрых слухов о Големе, постоянно меня волновавших, я мог бы в минуты сомнений заподоэрить, не сделался ли я жертвой какого-нибудь душевного помрачения.

Из пестрых арабесок, что рисовали вокруг меня события, выступало в кричащих красках все то, что рассказал мне Цвак о загадочном убийстве, так называемого, «масона».