Гоголь

– Донцов, а я беремена, – вдруг сказала Катя, отключилась и бросила смартфон на приборную панель. Тот тут же завибрировал, зазвонил и медленно заскользил вниз. Катя подхватила его и открыла бардачок, чтобы убрать смартфон туда. Из бардачка на соседнее сидение выкатилась полусгнившая кроличья голова, а следом выпала бритва. Та, которой Фомин брился и порезался. Бритва упала на сидение и раскрыла свою пасть…

***

Потолок тут низкий. Не разогнешься. Сыро. Преет старый дом. Шкура у него внутри рыхлая – тряпье и веники из трав.

Темно, одна свеча всего горит, дрожит. От свечи тени чернее, чем сама чернота. Банки, склянки, бутылки повсюду стоят, на полу на столе, на полках – одинокий огонек друг другу передают.

Хозяйка улыбается. Грудь вверх торчит. Сосцы темные и огромные, как луна. Волосы змеями разметались по плечам. Глаза-иголочки. Губы красные.

Эмалированный таз перед ней. Внутри что-то черное, жидкое, с пенкой, пузырится по краям. Собака лохматая тут же. Ощерилась. Хозяйка рукой в ее сторону повела. Голая грудь качнулась. Собака замолчала, улеглась, морду на лапы положила. Жидкость в тазу дернулась, не черная она вовсе, красная. Вон на стенке полоса осталась.

– Где он?

– Тебе ли, голуба, не знать?

Улыбается хозяйка. У Кати кулак дрожит. А что в кулаке зажато? Бритва тоже свой огонек свечи ловит. Собака снова заворчала, морду подняла…

***

Был белый сарафан, а теперь и не отмоешь. Тут вот даже разорвался. И руки черные какие-то, как не свои. Вон и ногти обломились. Кожу стянуло. Чешется. Это от крови. Укусы саднят. Уколы теперь придется ставить. От бешенства. Сорок в живот, так в детстве говорили.

Луна жирная прям над головой висит. Макушку вот-вот заденет. Зато светло. Только как черно-белое все. Необычно.

Идти пора. Катя поднялась с мокрой ночной травы. Левой рукой взяла пластиковую канистру. Ладонь мокрая от своей и собачей крови, а канистра тяжелая, все выскользнуть норовит. Правой пошарила в высокой траве, ухватила покрепче, дернула. В ответ протяжный стон.

Катя пошла вверх, в гору. Пузатая канистра в полусогнутой руке перед собой – заросли крапивы, лопухов, репья раздвигает, кусты ломает, через ветки продирается. Тяжелее со старой ведьмой. Не отпускает ее земля, ветки ее хватают, сучья держат, не дают тащить. Волоком, за веревку. Веревка за шею. Стонет ведьма, сипит. А ну как очнется? Быстрее надо. Быстрее. Катя, не чувствуя боли в изрезанных ногах идет вверх и вперед не разбирая дороги, напролом. Один сандаль давно оторвался, второй волочится следом, вцепившись в щиколотку.

…Черные кресты на фоне белого, как молочного неба. В церкви-декорации не было дверей. Катя втащила внутрь тело хозяйки. И упала тут же рядом, совсем без сил. Иссохшие деревянные стены недовольно скрипели вокруг. Хозяйка опять застонала, но в себя так и не пришла. Ее тело, наспех перетянутое веревкой, мерцало в темноте. В окне клубился туман обступая церковь со всех сторон. Катя выползла на улицу, нащупала скользкую канистру и отвинтила крышку…

Стоит у самой стенки. Тело белое, космы свисают. Головой тряхнула. Бесцветные глаза, иголочками впились.

– Катенька, Катенька, девочка моя, что ж ты делаешь, дурочка? Живую меня сжечь собираешься. Как же так, доченька? Душегубица ты.

Катя не слушает. Морок это. Ведьма, перетянутая крепко веревкой, в церкви лежит. Пусть церковь не настоящая, зато не жалко. Катя льет вонючую жидкость из канистры на черные бревна. Луна сверху давит, смотрит. Силы выпивает.

– Ты, Катька, с ума съехала, – хохочет Ведьма. Рот черный кривит. Волосы откидывает. Молодая, как есть молодая. – Не бывает ведьм, Катенька. Кукухой ты съехала, от ревности. Тебя и Донцов предупреждал.

– Врешь! – Катя пустую канистру выкинула. В церковь заглянула. Тут она. Лежит неподвижно. Тело сморщенное, как кукла тряпичная. Катя глаза зажмурила. А за спиной:

– Может ты сама Катька – ведьма. В лес ходила. Кого искала? От кого ты понесла, Катенька?!

…Огонь до самой луны достал. Та от обиды за край леса пошла. Белый дым с туманом мешался и в светлеющем небе пропадал. Катю нагнал человеческий крик, когда она уже к дому подходила. Или показалось.

Она осторожно, чтобы случайно дверью не скрипнуть, скользнула в дом. Скинула испачканный сарафан на пол и не умываясь, как есть с изрезанными, грязными ногами, вымазанными в крови руками, волосами в сухой траве и дыму залезло под одеяло, Фомину под бочок.

Какие же у него холодные ноги, подумала она засыпая. Ледяные.