На пятый день, к вечеру, экипаж добрался до столицы. Он въехал на петербургские улицы, когда там уже зажигались фонари. Столица казалась призрачной под рябью мелкого, как будто процеженного через сито дождя, с блестевшими в темноте булыжными мостовыми. Не доезжая до Владимирской, где останавливались дилижансы, Гоголь распрощался с Аксаковым и, взяв свой мешок со щетками и книгами, отправился к Плетневу.
А на другой день Гоголь перебрался к Жуковскому в Зимний. В его обширные апартаменты, роскошь которых имела музейный характер, надо было проходить по широкой лестнице мимо лакеев в придворных ливреях и мраморных изваяний. Жизнь Жуковского была нелегкой. Целые дни он вынужден был обретаться в светских хлопотах в качестве наставника и воспитателя наследника. Официальные приемы и визиты, придворные церемонии, педагогические беседы — все это занимало у него большую часть дня. Но когда он оставался дома, надевал свой теплый китайский халат и мягкие туфли, то превращался в литератора, благодушного хозяина, преданного лишь музе поэзии. В день приезда Гоголя Жуковский записал в дневнике: «У меня Гоголь», а рядом перечислил встречи с великим князем Константином Николаевичем, чаепитие с наследником, обед у великой княгини.
В больших неуютных комнатах Жуковского Гоголь чувствовал себя одиноко и отчужденно. Даже приветливость хозяина не согревала его.
Распрощавшись с Жуковским, Гоголь поехал в Патриотический институт навестить сестер.
Он нашел их совершенными «монастырками», не имевшими никакого понятия о том, что происходит за стенами их института.
Лиза и Анета обрадовались брату и с удовольствием принялись за привезенные им конфеты. Но на все его вопросы отвечали односложно, зато наперебой рассказывали об институтской жизни. Лиза была побойчее и живее, а Анета совсем терялась и боялась всего на свете: классной дамы, темной комнаты, мышей. У Лизы пальцы были в чернилах — она писала письмо матери. На переднике большое чернильное пятно в виде месяца. Анета, тоненькая, аккуратненькая, с беленькими косичками, в своем институтском форменном платьице, казалась совсем маленькой девочкой.
Гоголь отвез сестер к Елизавете Петровне Репниной, с которой был в давних дружеских отношениях.
Тут начались новые заботы. Надо было экипировать этих диких «монастырок». Они сидели в комнате у Репниной, тесно прижавшись друг к другу, и ни за что не хотели выходить из дому. Да и дома с ними была настоящая мука. Они ничего не желали есть, если кушанья не походили на институтские, и все время просили, чтобы их отвезли обратно. А Гоголь метался по магазинам с длиннейшим списком вещей, в котором перечислены были всевозможные принадлежности женского туалета — от юбок и кофточек до шпилек и гребней.
Между тем, как всегда, денег не было. Жуковский хотел было испросить у императрицы пособие для сестер Гоголя, но императрица хворала, и он не решался ее тревожить. Гоголь поделился своим горем с, Аксаковым. Сергей Тимофеевич дружески обнял его:
— Я считаю самой счастливой минутой в моей жизни помочь вам в трудных обстоятельствах, — взволнованно сказал он. — Я имею право на это по моей дружбе к вам.
Лицо Гоголя прояснилось, он крепко сжал руку Сергея Тимофеевича.
— Вы свалили камень с души моей, — тихо произнес Гоголь. — Дела мои должны поправиться. Кроме поэмы, у меня уже набросана трагедия из истории Запорожья, достаточно будет двух месяцев, чтобы ее закончить.
Аксаков сдержал свое обещание и через несколько дней достал деньги. Он вынужден был занять их у откупщика Бенардаки, которого хорошо знал. Сергей Тимофеевич вечно сам сидел без денег и, обремененный большим семейством, нередко прибегал к займам.
Дела были таким образом устроены, и Гоголь хотел уже возвращаться в Москву. Но Аксаковы задерживались. Судьба Миши никак еще не определилась, Гоголю пришлось отложить отъезд, так как он опасался. отправиться с сестрами в дальний путь без Веры Сергеевны, которая обещала присматривать за ними в дороге.
Все это огорчало Гоголя, тем более что он не мог рассчитывать на длительное пребывание сестер у Репниной. Да и самого писателя мучили наступившие морозы.
С отчаянием он жалуется в письме к Погодину: «Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени — ужасно. А все виною Аксаков. Он меня выкупил из беды, он же меня и посадил. Мне ужасно хотелось возвратиться с ним вместе в Москву. Я же так его полюбил истинно душою. У меня уже все готово совершенно, сестры одеты и упакованы как следует. Ах, тоска! Я уже успел один раз заболеть: простудил горло и зубы, и щеки. Теперь, слава богу, все прошло. Как здесь холодно. И приветы и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отовсюду несет морозом. Я здесь не на месте».
ОБЕД У ОДОЕВСКОГО