Гоген в Полинезии

В том же письме Гоген сообщал Молару, что окончательно принял решение, которое его друзья предвидели и которого так опасались. «В декабре я вернусь (в Париж), чтобы продать свое имущество, либо сразу, либо по частям. Собрав нужный капитал, я снова отправлюсь в Южные моря, на этот раз с двумя друзьями, Сегэном и одним ирландцем. Возражать мне нет смысла. Ничто не помешает мне уехать, и я останусь там навсегда. Жизнь в Европе — какой идиотизм!»[142]. О его отчаянии и трогательных иллюзиях еще ярче говорят слова, в которых он изложил эту новость Даниелю де Монфреду: «Если все будет в порядке, я уеду в феврале (1895 года). И тогда я смогу закончить свои дни свободным человеком, мирно, без тревоги за будущее, и не надо больше воевать с болванами… Писать не буду, разве что для своего удовольствия. У меня будет деревянный резной дом»[143].

На этот раз надежды Гогена обрести подлинный рай на земле в какой-то мере были оправданны, ведь он задумал ехать на Самоа, где островитяне все еще жили по старинке. Ему с самого начала надо было отправиться туда, а не на Таити[144].

Но Метте он ни словом не обмолвился о своем важном решении, которое разом меняло все их будущее. Из этого яснее всего видно, сколько горечи и озлобления он накопил против нее. Горечь объяснялась прежде всего тем, что за все время его долгого и мучительного выздоровления она ни разу ему не написала, хотя превосходно знала о случившемся. Конечно, в ее защиту можно сказать, что, прекращая переписку, она всего лишь выполняла его же приказ. К тому же Метте проведала о похождениях Поля с Анной, и это возмутило ее не меньше, чем отсутствие обещанных денег. Все-таки после несчастного случая в Конкарно настал ее черед сделать первый шаг к примирению. Несколько ласковых и ободряющих слов, конечно, смягчили бы Поля. Увы, она, как всегда, не могла поступиться своей гордостью: так погибла последняя надежда наладить их брак.

Гоген не мог тотчас уехать из Понт-Авена по двум причинам, — во-первых, он еще был слишком слаб и немощен, во-вторых, ему нужно было дождаться конца другого процесса — против Мари Анри. Но Анне вовсе не улыбалось торчать еще несколько месяцев в этой скучной деревне, ей вообще давно опостылела однообразная жизнь и роль сиделки. А Гогену осточертели ее капризы и кислые мины, поэтому он не раздумывая пошел ей навстречу, когда она попросила денег на билет до Парижа; он был даже рад столь легко и дешево отделаться от нее.

Четырнадцатого ноября Кенперский суд вынес приговор по второму делу и опять проявил возмутительную пристрастность в пользу местных избирателей. Иск Гогена был отвергнут, ему вменили в обязанность оплатить судебные расходы противной стороны. Основание — уезжая в ноябре 1890 года из Лё Пульдю, Гоген не взял никакой расписки с Мари Анри, а значит, его больше не интересовали произведения, которые он оставил[145]. Злой и угрюмый, он первым поездом отправился в Париж. Вряд ли ему стало легче, когда он, войдя в мастерскую на улице Версенжеторикс, увидел, что Анна забрала все ценное, кроме картин и других произведений искусства. И еще одна неприятность: Морис не закончил своих глав для «Ноа Ноа» и не мог ответить, когда они будут написаны.

Торопясь уехать, Гоген решил продать все свои картины с торгов, как он это успешно проделал перед первой поездкой на Таити. Морис еще раз взялся за трудную задачу — убедить своих друзей и коллег в газетных редакциях устроить Полю бесплатную рекламу, а сам Гоген принялся искать какое-нибудь известное и влиятельное лицо, которое поделилось бы с ним своим весом и славой, написав предисловие к его каталогу. Среди многочисленных друзей Иды и Вильяма Молар он нашел подходящего человека — Августа Стриндберга.

Стриндберг приехал в Париж в августе 1894 года, а уже в середине декабря, после премьеры «Отца» (которую Гоген видел), его имя было у всех на устах. Еще сильнее «голубоглазый варвар» пленил парижан, когда распространилась молва, что он делает золото, а «Ревю Бланш» поместил написанный им большой очерк «Зоология женщины», в котором Стриндберг, прилежно цитируя ученые труды, с плохо скрываемым ехидством доказывал, что женщина безнадежно уступает в умственном развитии мужчине. Хотя Стриндберг, придя в первый раз к Моларам (он знал Иду по Стокгольму), сторонился всех и просил хозяев объяснить присутствующим, что он не знает ни слова по-французски, он очень скоро поднялся с Гогеном наверх и обрел там дар речи.