Гоген в Полинезии

Не сомневаясь, что на Маркизских островах он обретет искомое, Гоген решил не мешкая продать свой участок. Запросил он немного, всего пять тысяч франков, и покупатель нашелся скоро. Все было на мази, но вдруг возникло осложнение. Нотариус, который должен был оформить сделку, выяснил, что Гоген женат и жена его жива. Формально она считалась совладельцем участка, его нельзя было продать без ее письменного согласия. После короткого известия о смерти Алины четыре года назад Гоген ничего не слышал о Метте, и у него были все причины полагать, что она настроена к нему неприязненнее, чем когда-либо. Соблюдая осторожность, он попросил Даниеля написать ей письмо, чтобы она прислала требуемый документ, и даже снабдил его дипломатично составленным черновиком. Не случайно Метте перестала ему писать именно в 1897 году. Во-первых, он резко и оскорбительно ответил ей после смерти Алины; во-вторых, как раз в этом году в октябрьском и ноябрьском номерах «Ревю Бланш» появилась «Ноа Ноа». Какой жене понравится читать в массовом журнале откровенный и восторженный рассказ супруга о его любовных похождениях с тринадцатилетними девочками! И вообще для Метте все таитянские «модели» Гогена были ненавистными и недостойными соперницами. Французский писатель Виктор Сегален, который спустя несколько лет встретился с Метте на обеде у Даниеля де Монфреда, рассказывает: «Пытаясь угадать, какие из женщин с голой грудью и голым животом на картинах, украшавших стены у Файе и Монфреда, замещали и заменяли ее Гогену, она презрительными гримасами и негодующими словами выражала свое отвращение. Ее салфетка так и мелькала в воздухе, словно бичуя и сокрушая всех этих мерзких вахин, которых она в мыслях видела вокруг него»[210].

Правда, прошло больше трех лет, как «Ревю Бланш» поместил повесть о любви Гогена и Теха'аманы — Техуры, но, на беду, в мае 1901 года «Ноа Ноа» вышла отдельной книгой, и, наверно, это еще сильнее задело Метте. Сам Гоген тоже сердился, но по другому поводу: книга вышла с опозданием на шесть лет и без иллюстраций! Подозревая, что у Мориса недостает ни времени, ни настойчивости довести дело до конца, он давно вклеил много рисунков и оттисков на свободные листы своего экземпляра полузаконченной рукописи, который весной 1895 года увез с собой на Таити. Обычно именно эту, с одной стороны, неполную, с другой стороны, расширенную версию «Ноа Ноа» теперь переиздают и переводят на другие языки; между тем почти забытое ныне издание 1901 года, с вступительной статьей и стихами Мориса, точнее отвечает замыслу Гогена, и его-то следовало бы издать, снабдив десятью ксилографиями, которые Гоген сделал зимой 1893/94 года.

Хотя Метте в эту пору несомненно имела зуб на мужа, она тем не менее прислала свое согласие — тоже через Даниеля и без сопроводительного письма. Правда, еще до этого Гоген, не полагаясь на ее добрую волю, отыскал лазейку в законе. Оказалось, что можно продать участок, если за месяц вывесить объявление в городской регистратуре и в этот срок не поступит возражений; понятно, из Копенгагена никаких протестов не могло прийти. Справедливость требует сказать, что сам Гоген откровенно называл эту процедуру «узаконенным мошенничеством», на которое он бы никогда не пошел, если бы не торопился уехать. Покупатель воспользовался его нетерпением: когда 7 августа 1901 года сделка состоялась, он сбил цену до четырех тысяч пятисот франков. Кстати, этим хитрецом был швед Аксель Эдвард Нурдман из Стокгольма. Бывший моряк, он долго работал в одном из торговых домов Папеэте, но в пятьдесят пять лет решил, что достиг пенсионного возраста и пора удалиться от городской суеты в тихую деревню. Вступив после отъезда Гогена во владение домом, он, к своему негодованию, обнаружил, что комнаты завалены всяким хламом. Об этой детали мне рассказал сын Акселя Нурдмана, Оскар, тоже ушедший на покой торговец. Он хорошо ее запомнил, потому что среди хлама, сожженного им по приказу отца, были сотни набросков, деревянные скульптуры и запыленные холсты, которые — сохрани он их — сделали бы его миллионером. Среди немногих произведений искусства, избежавших сожжения, было и панно, приобретенное недавно Национальным музеем в Стокгольме за сто тысяч крон.