Гоген в Полинезии

Обычно Воллара изображают прохвостом и бесстыдным спекулянтом; сам Гоген попеременно называл его то лжецом, то вором или, для разнообразия, «ловким пройдохой» и «кровожаднейшим аллигатором». Без сомнения, у него было много плохих черт, и прежде всего нежелание отвечать напрямик и связывать себя обещаниями. Нельзя также отрицать, что Воллар беспардонно использовал нужду Гогена в конце 1899 года, заплатив ему всего тысячу франков за девять картин. Но в следующем году, когда он вызвался быть его посредником взамен умершего Шоде, предложенные им условия, если учесть плохой спрос на картины, Гогена, были вполне приличными. За гарантированное право приобретать не глядя не меньше двадцати пяти картин в год по двести франков каждая он вызвался платить ежемесячный аванс в триста франков. Сверх того он брался за свой счет снабжать Гогена всем необходимым материалом. При этом Воллар, как ни странно, вовсе не требовал монополии, художник мог где угодно продавать то, что напишет сверх двадцати пяти картин. О таком соглашении Гоген мечтал всю жизнь, и он тотчас поставил свою подпись. Насколько доволен он был (хотя и продолжал в письмах горько сетовать на то, как бессовестно наживается на нем Воллар), лучше всего видно из его отказа богатому румынскому князю, который на тех же условиях обязался брать все, что он напишет. Единственный упрек, заслуженный Волларом, — он поначалу очень неаккуратно и несвоевременно выплачивал Гогену условленный аванс. Но справедливости ради нужно добавить, что и Гоген в первый год далеко не полностью выполнил свои обязательства, так как болезнь и журналистика мешали ему писать картины[206]. Тем не менее в феврале 1901 года Воллар наверстал упущенное, переведя все, что задолжал. Кроме того, по настойчивой просьбе Гогена, он затем повысил ежемесячный аванс до трехсот пятидесяти франков, а цены на картины — до двухсот пятидесяти франков за каждую.

Гоген решил немедля осуществить свою старую мечту и переехать на Маркизские острова. Сам он иронически писал об этом: «Пришла пора убираться в место поглуше, где поменьше колониальных чиновников». Есть и более подробное объяснение: «Не сомневаюсь, что на Маркизах, где легко найти модели (на Таити это становится все труднее) и где сохранились девственные ландшафты, — словом, есть новые, более первобытные источники вдохновения, — я напишу хорошие вещи. Здесь мои творческие силы начали истощаться, к тому же любители искусства слишком привыкли к Таити. Люди так глупы, что, когда они увидят картины с новыми кошмарными мотивами, мои таитянские вещи покажутся им понятными и очаровательными. Мои бретонские полотна стали розовой водицей после таитянских, которые в свою очередь после маркизских покажутся одеколоном».

Если верить его добрым друзьям и соседям Пьеру Лёвёрго и Фортюне Тейсье, мечта о новых «моделях» соблазняла Гогена куда больше, чем он сознавался в своих письмах. «Гоген уговаривал меня поехать с ним на Маркизы и быть его поваром, — писал Лёвёрго. — Но так как пришлось бы, кроме того, лечить язвы на его ногах, а мне от одного их вида делалось дурно, я отказался. Эти самые язвы вынудили его покинуть Таити, потому что таитянки не хотели с ним спать. А на Маркизах, говорил он, женщины проще и беднее, там у него будет больше шансов»[207]. Тейсье подтверждает эти слова, вспоминая, что Гоген «однажды вернулся из Папеэте торжествующий: он услышал, что на Маркизах еще можно купить девушку-модель за горсть сладостей! Он заказал мешок конфет и с запасом слад-кого «менового товара» отправился в эту глушь»[208].

Поэтому нетрудно понять, что Гогена ничуть не огорчил отказ Пау'уры, которой было уже двадцать лет и которая давно утратила первую свежесть, снова покидать родной край ради еще более ненадежного будущего, чем в 1898 году, когда она нехотя отправилась с ним в Папеэте. И его совсем не тревожила судьба двухлетнего Эмиля, так как он знал, что Пау'ура, если ей почему-то не захочется самой растить ребенка, легко найдет ему приемных родителей[209].