Гоблин

Выглянув за обшарпанный угол здания, я совсем рядом обнаружил заиндевевшее крыльцо старого четырехэтажного дома на Фонтанке. Ну, это я для простоты так говорю, на самом же деле в этих снах — а их было много — не имелось точных адресов и полного соответствия с картой города, надежно место попадания не лоцировалось. Скорее всего, я имел дело с неким синтезом, моделью местности. Однако твердо знаю, что Пять Углов находились где-то рядом. Интересно, что, неоднократно приезжая в Питер, я, как ни старался вспомнить и сопоставить как можно больше деталей, ни разу не нашел места выброса. Вроде бы все вокруг похоже на то, что видел во сне: мост, парадная, переулок рядом, тот, да не тот… И не больше. Потому что вон там — тоже вроде похожее место. И вот здесь.

Оказавшись в этом мире-модели, со второго раза я уже твердо знал, куда именно попал и в какое время.

А вот зачем…

На улице было мертвенно-пустынно, темно, холодно и страшно, и я быстро просочился в парадную. В подъезд, если по-нашенски. Там, в вязкой реальности сна, я не чувствовал никаких физических ограничений или ущербности, реакция и органы чувств работали отлично. И с каждым входом в Блокаду, как я называл эти непостижимые перемещения, ощущал такую прозрачную и холодную ясность рассудка, что становилось страшно.

Мне там вообще частенько становилось страшновато, и совсем не от тех вещей, которых можно было бы опасаться молодому, крепкому и готовому ко всему мужику. Там не было перестрелок, рукопашных схваток и погонь, я не участвовал в пригородных боях, не работал на заводе и не ловил с милицией диверсантов или мародеров. Разрывы артиллерийских снарядов и бомбежки города авиацией фашистов были почти единственной серьезной опасностью. Почти.

Итак, я зашел в подъезд. Не помню, какая именно была на мне экипировка, но замерз я быстро, и в следующих снах в одежде сама собой произошла необходимая корректировка. Широкие перила с набором тяжелых точеных балясин, ячеистые окна, заклеенные полосами бумаги, латунные основания светильников без лампочек. Электричество на лестничные клетки не подавали, энергия попадала только в жилые квартиры. Да и то далеко не во всех районах и не всегда. Батареи отопления в подъезде, понятное дело, не работали, поэтому холод стоял собачий.

Куда идти? Тогда, в первый раз, я плохо понимал, что произошло, почему-то казалось, что в этом Питере вообще нет ни одной живой души… Что делать, замерзну ведь! Хоть костер разжигай. Так не из чего!

Хорошо, что входные двери закрывались достаточно плотно, в предбаннике сугробов не было, а стекла на лестничной клетке уцелели. К морозу добавился ледяной сквозняк, и я торопливо начал стучаться во все двери, проверяя, есть ли кто живой. Сразу нашел две пустующих квартиры с незапертыми дверьми, остальные были закрыты на замки. А замерзал я все сильней и сильней! Уже собирался разнести пинками на дрова ближайшую дверь, но не успел, потому что где-то наверху возник очень странный, словно истерический, звук, повторяющийся и немного похожий на всхлипывание. Детское. Со слабым эхом.

Он шел из небытия, из мерзлой выси, словно из ниоткуда. В тишине умирающего города этот звук казался настолько необычным и неестественным для человека из другого мира, что на какое-то время меня чуть не парализовало. Кстати, с тех пор я скручиваюсь в спираль от любого детского плача, особенно тихого. Не от оглушающего и пронзительного, а именно от подвываний в тишине.

Входные двери внизу противно скрипнули под очередным порывом ветра, и мне почудилось, что бесформенный фрагмент сырой и в то же время холодной Тьмы, выползший на охоту из потустороннего мира, пытается просочиться в этот мерзлый подъезд, решив именно здесь найти очередную жертву. Из оружия при мне был только складной нож от «Спайдерко», зацепленный клипсой за карман джинсов. Вряд ли он смог бы мне помочь в борьбе со вселенским Злом.

Смех переродился в уже отчетливо слышимый плач, я заторопился. Жилая квартира обнаружилась на последнем, четвертом этаже, первая левая на площадке, с окнами на реку.

Дальше мне запомнились больше образы, плохо видимые в слабом отсвете горящего камина, нежели хорошо запоминающиеся люди. Здесь проживала одинокая мать с тремя детьми-погодками: две девочки и мальчик, самый младший в семье. Старшей было всего лет восемь, такую малышку опасно посылать для отоваривания семейных хлебных карточек, поэтому ослабевшей и отчаявшейся почти до полного безразличия к судьбе матери приходилось все делать самой. Имени женщины не помню, сон мне его почему-то не сообщил. Она — так я ее называл для себя.