Гномон

На равнине Эреба, в царстве Гадеса, рядом с черной и безводной рекой Стикс я видела ведовской сон и обрела тайный гнозис: познания и беседу с демоном. Он взошел из подземных переходов и говорил в душе моей, словно ночное предчувствие смерти. Голова у него была человеческая, грудь — павлинья, а лицо его укрывали тени — тени здесь, где нет солнца, в стране, имя которой «тьма». Я поняла, что не боюсь, потому что знаю его тайное имя. Магия — это призыв имен, как чудеса суть деяния веры, а технология — применение разума к камню. Имена людей подобны мешкам, в которые мы складываем частички себя, но имена дженнаев — это приказания, обращенные к миру, и дженнаи должны им покоряться, как воды покоряются луне.

— Душа Адеодата рассечена на пять частей, — сказал демон, — и ни Бог, ни все Его ангелы не могут ее получить, ибо она пребывает в царстве, отделенном от Него, и брошена на воды океана, именуемого Апейрон, куда Ему путь заказан. И не может свершиться метемпсихоз, даже в тело наименьшего из животных. Прах нельзя стряхнуть, ибо душа разорвана и неполна. И каждой частице остается лишь дрейфовать по океану да искать прибежище во всяком лоскутке материи, пока ее не возвратят и не воссоединят.

Адеодат — мой сын. Демонам тоже известна чародейская сила имен, и этим именем можно призвать меня. Во сне я отдалась разгадыванию загадок, сдержав таким образом слезы.

Пять — священное число последователей Пифагора. Два есть жена, а три — муж, оттого пять — это брак. Число четыре, которое определяет треугольную в гранях пирамиду, простейшую из трехмерных фигур, позволяет размечать пространство, но добавь к четырем лишь один элемент — Единое, которое есть начало всему, и получишь пять. Пространство и божественность: пять — это их величайшая загадка, ибо так определяется иерогамия[11], соединение божественного и материального, порождающее смертность и течение времени. Пять — это также число сокровенных покоев Пентемиха[12], в которых, как хорошо известно в нашей синкретической империи Рима в Африке, Юпитер Ахура-Мазда сокрыл семена нового творения, на случай, если Ангра-Майнью уничтожит теперешнее. Пять книг в Торе, пять пальцев на Руке Мириам; пять стихий и пять ран Христовых, из которых проистекают пять рек царства Аида, и пять злых ангелов, стерегущих эти потоки, покуда они наконец не впадут в нижний океан, чтобы вновь вознестись у истока. Богиня сразила пятерых демонов и сотворила из их шкур плащ, отводящий клинки. Пять становятся одним: реки становятся морями, время — Богом. Что лежит под нижним океаном? Быть может, верхний. Быть может, мир замыкается сам на себя, подобно змею Уроборосу.

Если, конечно, верить в такие вещи, чего я стараюсь не делать. Алхимику не пристало верить. Алхимик производит испытанные процедуры и произносит слова, а претензии на всеведение оставляет жрецам и священникам. Им-то нипочем такие странные идеи, как рассеченная на пять частей душа.

Я услышала собственный голос, хотя не открывала рта, и он спрашивал, как можно исцелить раны моего сына.

— Никак, — ответствовал демон. — Это невозможно, но все же произошло, и потому не может быть отменено.

Я произнесла имя, высеченное глубоко в недрах, и камни Эреба поднялись и посыпались на узкие колени и перепончатые лапы, а в укрытой голубыми перьями груди сломались резные кости, так что демон завопил и зашипел. И вновь мой голос прозвучал вне меня и напомнил демону, что Эреб не потерпит лжи.

Тень упала на нас, и демон сжался, завертелся и пропал. Я подняла глаза и увидела огромный силуэт, заслонявший тьму. Он плыл, будто чудовищная рыба, в океане у меня над головой.

Помни имя — Эреб.

А потом, в Карфагене, широкоплечий мужчина, от которого пахло ржавчиной и потом, надел мне на голову мешок и сказал:

— Опля, малышка, давай обойдемся без обидок!

И я проснулась, забывая, и взвыла от чувства утраты.

* * *

Я думаю, похититель приписал мои слезы страху, и мне становится стыдно.

Я не боюсь. Когда с моей головы снимут мешок, я кому-то устрою самую жесткую взбучку за всю его короткую римскую жизнь. Я не симпатичная девица, которую можно утащить посреди ночи под хихиканье и неискренние возражения и жалобы, — и вообще, ни одна женщина не обязана мириться с такой чепуховиной! А мне сорок два года — и я ученый человек, чтоб вам всем провалиться.

Спору нет: в годы учебы я бы, наверное, получила от этого море удовольствия. Даже проклятый Аврелий Августин пустился бы во все тяжкие, во времена, когда блудовал по полной. Додумайся он до такого, перебросил бы меня через плечо и уволок в какое-нибудь логово, подходящее для старого доброго пасторального растления, густое оливковое масло и терпкое красное вино, да так, что заметная его часть окажется в таких местах, каких добродетельная левантская олива и знать не знает. Кстати, кажется, он и вправду это придумал — если, конечно, то был Августин, а не кто-то из его предшественников, чье существование так его бесило.