Гномики в табачном дыму

Я снова ставлю машину в пятый ряд и снова подымаюсь в комнату № 1852. В кабинете неприятная глухая тишина. Нажимаю на пульте кнопку магнитофона. Тоскливую тишину разрывает энергичный голос секретарши: «В четырнадцать часов ноль пять минут приходил драматург Девдариани. (Видно, у входа в кабинет дожидался окончания перерыва.) Пьеса на столе…» Пауза. «В четырнадцать часов двадцать минут был теледраматург Дугладзе. Пьеса на столе… В четырнадцать часов тридцать шесть минут был Гринберг — по поводу грузинской радиопьесы. Я передала ему ваши рекомендации. Статья на столе. В четырнадцать часов пятьдесят две минуты сообщение с телетайпа: «Поздравляем, вашей радиопьесе присудили вторую премию на международном конкурсе в Вильнюсе — «Лента дружбы — 1974». Три тысячи рублей переведены на ваш адрес. Еще раз поздравляет вас весь отдел». (Соответствующее музыкальное обрамление — торжественное, приподнятое.) Пауза. «В четырнадцать часов двадцать две минуты звонила женщина. Не назвалась. (Лирическая музыка — у секретарши не было, вероятно, дела, и она развлекалась.) В четырнадцать часов сорок пять минут вас вызывал четвертый замдиректора Нозава. Наверное, уже знаете — Нозава стал четвертым замом. (Впервые слышу!) (Вступление к пятой симфонии Бетховена.) В пятнадцать часов тридцать одну минуту вас спрашивали из тысяча сорок второй». Три отрывистых сигнала означают, что секретарша доложила все. «Удивительный день: поступило всего лишь две пьесы! — возликовал я и глянул на часы: шестнадцать часов ноль две минуты, как выражается моя секретарша.

Я распахнул окно. Далеко внизу, подобно хлопотливым муравьям, суетливо носятся машины, автобусы, троллейбусы, люди. Снаружи вместо свежего воздуха ворвался горячий густой смог. Я потянулся закрыть окно…

Обручальное кольцо соскочило с пальца, нежно звякнуло о стекло и полетело вниз — окна всех восемнадцати этажей зазвенели, как крохотные колокольчики. Явственно донесся стук кольца об асфальт.

Я закрыл окно. Присел за рабочий стол и перелистал пьесу драматурга Девдариани.

Уже само название отбивало охоту читать дальше, да и не было нужды, но хочешь не хочешь обязан добраться до конца. Надо прочесть каждую строчку, не то, если автор уличит тебя, что ты пропустил третье слово в четвертой строке сверху на сто восемнадцатой странице, прямо к директору кинется жаловаться («Не чтят, не уважают ни драматургию, ни живых классиков!»). Какой бы глупой ни была пьеса, надо прочесть ее всю внимательно и бесстрастно и так же терпеливо, бесстрастно объяснить автору, чем плохо его творение, почему оно не годится. Но автор все равно пойдет со своей пьесой к директору и постарается пробить ее всеми правдами и неправдами, всучить нашему учреждению. Правда, сделать это далеко не просто: к пьесе прилагаются три коротких заключения: кандидата искусствоведения (оформленного у нас на должность редактора-инженера) — на трех-четырех страницах; моего заместителя из соответствующего отдела — на одной-двух страницах, и моя — в одной-двух фразах.

Я добросовестно читал пьесу Девдариани, читал до одури. Справившись с ней, позволил себе передышку и набрал на пульте номер музыки. Под звуки приятной мелодии я уткнулся в телепьесу Дугладзе…

— Алло!

— Слушаю!

— У тебя включен телевизор? Видел, какой хороший телеспектакль передавали из Москвы? — Отец мой был на пенсии и не пропускал ни одной художественной или спортивной передачи из других городов и стран.

— Нет, не видел, некогда, у меня дела были.

— Дела у тебя не переведутся.

— Ну чего тебе, пап? Занят был, не мог посмотреть. И из-за этого будешь теперь негодовать?!

— Ты обязан смотреть такие спектакли. И это — твое дело, может, даже главное дело. Правда, толку все равно не будет — хоть смотрите, хоть нет. Нужен большой талант, без настоящего таланта не напишешь нормальной телепьесы!

Отец явно взволнован. Как видно, он много размышлял о развитии нашей теледраматургии, и выводы его заслуживали, кажется, внимания. Но сейчас мне было не до его выводов.

— Отец, мне некогда… Я телепьесу читаю.