Гнёт ее заботы

Они продолжили подниматься в гору, наблюдая, как колесница Ра неторопливо путешествует через бескрайний голубой небосвод. Байрона лихорадило, и когда они добрались до снега, он развлекался, показывая Кроуфорду, как пот с его лба падает в сугробы, оставляя «такие же следы как решето». Несколько раз он поскальзывался и падал на лед, и заметно встревоженный Хобхаус с подозрением косился на Кроуфорда ― который, очевидно из-за разреженного воздуха, начинал испытывать легкое головокружение и дезориентацию.

Байрон же напротив лучился лихорадочным весельем. В одном месте он привлек внимание Хобхауса к пастуху, играющему на свирели, на окаймленном небесным сводом лугу, раскинувшемся поперек долины: ― совсем как те, которых мы видели в Аркадии[156] пятнадцать лет назад… хотя теперь я, кажется, припоминаю, что вместо посохов они носили мушкеты, а ремни у них распирало от пистолетов. А позднее, когда проводник попросил их как можно быстрее миновать горный уступ из-за опасности камнепада, Байрон лишь рассмеялся и спросил Хобхауса, помнит ли он толпу греческих рабочих, которых они видели в 1810. Как они не хотели тащить античную статую на корабль Лорда Элгина, потому что божились, они слышали, как статуя рыдала, предчувствуя, что ее повезут по воде.

Он, казалось, немного пришел в себя, когда они были на пике Мон Давант, с выгодного положения которого открывался вид на большую часть озера Леман, раскинувшегося под ними на западе, озеро Нёвшатель[157] на севере, и впереди, на востоке, далекие, устремляющиеся ввысь, патриаршие пики кантона[158] Берн[159].

Кроуфорд с Байроном удалились от остальной группы и стояли на вымытом ветром скалистом обнажении пород, над порытом снежной пылью плато. Оба обливались потом и дрожали.

― Думаю, ты солгал, ― заметил Байрон в окружившем их беззвучном молчании небес, ― когда сказал Хобхаусу, что не пишешь стихи ― а?

Кроуфорд, нервничающий из-за раскинувшейся над головой бездны, сел и вцепился в скалу влажными руками. ― Не совсем, ― сумел выдавить он. ― Я ничего не записывал ― но я заметил, что мысленно слагаю… стихи, образы, метафоры, перед тем как заснуть.

Байрон кивнул. ― Эти существа не очень-то приятны на вид, но они что спички в пороховой бочке, когда дело доходит до языка. Интересно сколько величайших мировых поэтов обязаны своим даром… в конечном счете губительной заботе нефелимов. Он легко и язвительно рассмеялся. ― И еще, хотел бы я знать, сколькие из них решили бы освободиться, если бы могли.

Кроуфорду чувствовал тошноту и не позволял себе даже думать обо всех узких уступах и крутых подъемах, что лежали между ним и нормальной землей. Его все еще трясло от их утреннего столкновения с одним из драгоценных нефелимов Байрона, так что ему не доставляло никакого удовольствия, слышать что-нибудь, пусть даже отдаленно хорошее, об этих существах. ― А мне интересно, была ли это омела, ― проскрежетал он.

Байрон удивленно моргнул. ― Что было?

― Ветка, которую ты выстрелил в эту тварь сегодня утром. Не такой ли был убит Бальдер Великолепный[160] в скандинавских мифах? Стрела из омелы? Ты, таким образом, полагаю, становишься Локки, злым братом Одина.

Байрон нахмурился, и Кроуфорд спросил себя, уж не раскаивается ли он, что стрелял в это чудовище.

― Бальдер, ― задумчиво повторил Байрон. ― Ты прав, его убили деревянной стрелой. Боже! Неужели все волнующие сердца легенды, да и вся наша литература, достались нам от этих дьяволов? Он покачал головой и посмотрел вниз, на оставшийся позади западный склон горы. И Кроуфорд знал, что он думает об отвратительной статуе, что, разбитая вдребезги, осталась лежать далеко внизу, на дне ущелья.

В конце концов, Байрон отвел глаза и встретил пристальный взгляд Кроуфорда. ― Локки не очень-то хорошо закончил, верно? ― сказал Байрон. ― Но боюсь, что его выбор ― единственный пример того, как мы можем сохранить чувство собственного достоинства. Он поежился и направился обратно к остальным.

* * *

Когда хозяин постоялого двора вернул ей паспорт, Джулия Кармоди надеялась, что может теперь позволить фантомной сестре успокоится в глубинах ее разума, до тех пор пока… пока не пробьет ее час всплыть на поверхность, сделать свое дело, а затем кануть навечно.

Два дня назад Джулии пришлось стать Джозефиной, чтобы забрать банковский чек от ее отца в Женевском отделении почты до востребования. И вот теперь, этим вечером, здесь в Кларанс[161], пришлось снова ― чтобы снять комнату ей потребовалось показать паспорт; но она не хотела притрагиваться к паспорту снова до тех пор, пока не будет пересекать международные границы, возвращаясь домой в Бэксхилл-он-Си. И ей не хотелось даже думать о пропитанной болью записке, что сопровождала банковский чек.

Если повезет, еще до Рождества она окажется под сенью родного дома, и ее отцу ни останется ничего другого, кроме как смириться с положением вещей. И тогда всю оставшуюся жизнь она будет Джулией и сможет, наконец, вычеркнуть имя и личность Джозефины из своей памяти.