Гниль

— Да что его резать, если толку с его нутрянки никакого? — недовольно спросила Сероглазая, — Разве что ожерелье с зубов его сделать.

— Тебе б об ожерельях думать, Карла… Ты выше бери, — Старик прищурился, — А ведь выгода с него будет огромная. Забить и, значит, в Контроль потом весточку наслать. Мол, встретили и изничтожили погань такую, с риском для жизни, значит. Ты на морду его глядь, не мелочь, сразу видать. Оно, может, тут несколько лет ходит, не пойманное. Старый Гнилец — это, брат, сила, любой скажет.

Старик говорил муторно, долго, вплетая в свою шепелявую речь непонятные Маану слова, но по реакции остальных сидящих вокруг костра, было видно, что слова эти находят отражения в их мыслях. Калека озабоченно тер дряблый подбородок, глаза бегали из стороны в сторону, Карла даже дышать забыла, так вслушивалась. Даже Улыбчивый, с лица которого обычно не сходило выражение бессмысленного удивления, вдруг замигал, задергал ртом, потер руки.

Люди. Только люди. Ничего более.

— Значит, батя, нам за это милость выйдет?

Старик кивнул, кадык на тощей шее скакнул вверх-вниз.

— Больше бери. За такое дело, я так думаю, Контроль нам большую бумагу выпишет. С восстановлением в социальном классе, — видимо, это формулировка была им где-то вычитана, Старик произнес это с нескрываемым удовольствием, сладко жмурясь, — Так-то, братья. Предъявим шкуру, и при бумаге будем, это я верно говорю. Вжик — и все. А кому-то, есть думка, может даже и повышение выйти. Класс, скажем, восьмидесятый…

Сумасшествие. Неужели они всерьез думают, что могут его убить?

Не из ненависти к ужасному отвратительному Гнильцу.

Не от страха.

Только лишь потому, что им кажется, что он слабее и его можно задушить, как крысу. И выгадать на этом.

Вот твои люди, которых тебе не хватало. С которыми ты ощущаешь духовное родство.

— Верно, Щипчик, говоришь, — подхватил Калека, — Только не восьмидесятый, а семьдесят пятый, никак не меньше.

— А завалим ли? — уточнил осторожный Улыбчивый, скользнув по Маану неприятным оценивающим взглядом, — Ты глядь, какой.

— Это он снаружи таков, — сказал Старик, — А унутре они все одинаковые, что человек, что Гнилец, что сам дьявол… И пикнуть не успеет. Ну-ка, братья…

Они обступили его со всех сторон, забыв про недавний страх. Четыре тощих фигуры в лохмотьях, каждая из которых была в несколько раз его меньше. Сейчас это уже не пугало их.

Ему ничего не стоило развернуться, отшвырнув их всех разом, как тряпичных кукол, и в несколько рывков оказаться под защитой темноты, где им вовек не найти его, даже если они вздумают прочесывать все смежные пещеры цепью. Любой Гнилец на его месте поступил бы именно так.

Самое безрассудное, что можно сделать в такой ситуации — пытаться доказать что-то самому себе. Даже понимая всю тщетность этого.

— Мир. Маан. Опасность нет, — он продолжал цедить бесполезные слова, чувствуя, как сжимается кольцо вокруг него. Он видел серые лица с горящими глазами, ощущал их зловонное дыхание и едкий запах гноя.

— Ты, Схвалень, под горлышко ему меть, вишь, там шкура потоньше будет… А там уж разберемся, какая в нем внутренность. И у меня для него найдется…

«Не надо, — мысленно сказал им Маан, — Не делайте этого».

Глупо было оставаться. Глупо было вообще затевать все это. Глупо питать себя несбыточными иллюзиями — иллюзии часто оборачиваются большой кровью. А кровь будет, Маану сообщило об этом чутье, дернув какую-то тончайшую жилку в его мозгу. В таких вещах оно обычно не ошибалось.

— Опасность нет…

— Айда, братья! — крикнул Старик.

Одним глазом Маан следил за копьем Улыбчивого, метившим ему в шею, другим — за Калекой, которой уже занес свой костыль. Не тот костыль, которым он бил его, другой, с острым ржавым штырем, вогнанным посередке. Оттого, когда возле самого лица оглушительно взорвалось, ослепив на несколько секунд его органы чувств огненным хлыстом и запахом сгоревшего пороха, растерялся. Что-то впилось ему под правый глаз, злое как жало огромной осы, отчего в голове зловеще загудело, а окружающий мир озарился багровой молнией.