Гнев

В пять часов вечера собрались у полковника. Приехал представитель военного министерства, генерал-майор Мае-да. Опять речи. Генерал говорил, что императорская армия победно шествует по варварскому Китаю. Наша армия легко побеждает китайцев, у которых нет ничего — ни оружия, ни умения воевать, ни смелости. Нас отправляют всего лишь на один месяц, не больше. Генерал, смеясь, сказал:

— Не успеете соскучиться по Японии — и опять уже дома.

Это действительно забавно: четырехнедельная война! Правда, генерал сказал еще, что эта война только начало, а потом уже пойдут великие войны за освобождение Азии и объединение ее под властью нашего императора. Мне понравились его последние слова, обращенные к нам (я стоял очень близко к нему):

— Офицеры! Император, вся нация смотрят на вас с надеждой и упованием. Так выполните же свой долг, как подлинные самураи!

Он смотрел прямо. Чувство гордости охватило меня. Я хочу умереть, как самурай, за императора и империю!

После речей я опять беседовал с Сиракава. К нам подошел Ватанабэ. Я, кажется, начинаю понимать, как можно вернуться с этой войны с деньгами. Они принимают меня в свою компанию. Нас будет только трое. Остальные пусть сами позаботятся о себе.

Я всегда считал, что война для военного человека — счастье, богом данный случай, как говорит наш знаменитый генерал Араки [39]. Удивительная вещь, между прочим: такой великий генерал — и не у дел. Непонятно. Я спросил об этом у моих друзей. Ватанабэ грубо сказал о нем: «Старый болтун». Сиракава, наоборот, восхищен генералом и недоволен, что его не пускают к власти. Он сказал еще, что офицерство поможет генералу Араки в нужную минуту.

Итак, через три дня на фронт. Банзай! Лейтенант Хякутаке клянется вернуться из Китая капитаном. И, чего уж говорить, никто не осмелится тогда усомниться в моем подлинном самурайском духе. Держись, варварский Китай!..

2 ноября 1937 года. Пекин.

Мы уже десять дней находимся в Пекине. Паршивый город. Есть чайные домики, но куда им до Иосивары! Вообще, здесь далеко не гостеприимно. Население смотрит на нас, как на зверей, с ненавистью. Ну, да ничего, мы достаточно усмиряем их.

Если бы отец знал, какой суммой я обладаю сейчас, он лопнул бы от зависти. Я напишу ему, пускай этот скряга знает! Ему станет стыдно за то, что он меня, императорского самурая, держал в нищете.

Сиракава бесподобен. Мы разделили девяносто тысяч иен. Каждому по тридцать тысяч. Я намеренно перевел деньги в Токио, в банк, на мое имя. Пускай накапливаются. А дело до смешного простое. Сиракава проследил огромную партию опиума, которую китайские купцы вывезли из Тяньцэина в Пекин. Я с командой солдат арестовал этот груз и китайских купцов. Ватанабэ сейчас же продал опиум нашим японцам, живущим в Пекине, за наличные деньги. Все здорово заработали. Особенно наши японцы. Ватанабэ получил с них девяносто тысяч, а опиума там, по меньшей мере, на триста тысяч. Кстати, я отпустил китайцев и взял с них «штраф» — пять тысяч местных долларов. Если так будет продолжаться, мне не понадобится богатый дядюшка.

Город противный, пыльный. Очень неспокойно на улицах ночью. Но я весьма осторожен. Теперь было бы совсем глупо погибнуть здесь. Население ночью подстреливает наших людей на улице. Поймать этих бандитов почти невозможно.

Наш консул любезно пригласил офицеров на экскурсию, осмотреть древние памятники. Я не поехал, неинтересно. Лучше нашего озера Бива или нашей горы Фудзияма ничего нет. Пускай идиоты смотрят.

Хорошо бы выкупить Ханиму и доставить ее сюда. Жаль, что я не знаю, как долго мы здесь пробудем.

Сиракава говорит, что сейчас труднее стало предпринимать что-либо. До нас в этом городе перебывало столько воинских частей, что он почти обнищал. Жалко…

21 ноября 1937 года. Пекин.

…Очень не хочется покидать этот город. Я к нему так привык. Все жалеют, никому не хочется уезжать. Полк отправляется на позиции, словно императорская армия не может обойтись без нашей помощи. Мне кажется, командир тоже не хочет уезжать. Он здесь недурно устроился, ему немало перепало от некоторых операций. Между прочим, я впервые попадаю на позиции.

Офицер императорской армии должен испытать все: надо быть самураем. Генерал Ноги [40]даже в частной жизни был самураем. Когда умер император Мейдзи, он мужественно последовал за ним: он сделал себе сэппуку [41]. Ну, что ж, я бы так же поступил на его месте. Нет ничего краше в жизни, как умереть мужественно и достойно, как самурай.

Ватанабэ посмеивается надо мною. Он говорит, что фронт можно сравнить только с адом: нет ничего горше. Очень странно слышать такие слова от доблестного офицера-самурая.

Сиракава молчит. Последние дни он вообще молчит. В нашей группе только у меня у одного хорошее настроение. Правда, и меня беспокоит будущее. С фронта приходят самые разноречивые сведения: официально сообщают об успехах, а на родину ежедневно отправляют огромные транспорты раненых и убитых. Сиракава говорит, что это в порядке вещей. Может быть, конечно…