Глубокое ущелье

Он и в самом деле прикончил бы голыша, если бы не появились конюший Эртогрул-бея Дели Балта и маленький кривобокий дервиш. В руке у Дели Балта была палка, вырезанная из кизила,— ею по законам шариата на площади наказывали провинившихся.

— Что такое, Керим Челеби? — подбегая, спросил он.— Оставь его, помилуй! Еще подохнет. Остановись же! Что натворил этот безмозглый медведь?

Керим опустил бич. Он был рад конюшему — иначе не остановился бы.

Кривобокий голыш склонился над катавшимся по земле товарищем.

— Что стряслось, Пир Эльван? Что ты опять натворил, дурень?

— Ох, это ты, Кёль Дервиш? Конец мне! — Он вскочил.— Пропал мой глаз. Выбил мне глаз сёгютский мулла. Конец!

— Радуйся, что только одним глазом отделался.

Дели Балта собирал оружие.

— Спрашиваю Аслыхан, что случилось, эй, Аслыхан, тебе говорю! Ну погоди, стрекоза, переломает отец тебе косточки...

— Обнаглел совсем этот пес,— заикалась Аслыхан.— Не приди Керим-ага... В спину ему бросил кинжал, подлец, вот этот вот.

— Прочь, девка! Еще болтает!.. Я тебя!.. Раздавлю!..— Конюший передал оружие Кериму.— Живи долго, Керим Челеби. Как я услышал, голову потерял. Горе-то какое. Ах, какое горе! И всему виной миролюбие, Челеби. Пока каждый месяц не станем в набег ходить да гяуров саблей не утихомирим...

— Пропал глаз. Погубил ты джигита, сёгютский мулла.

— Молчать! Молчать, говорю! — набросился Дели Балта на стонущего великана.— Чтоб ты сдох, дубина! Так тебе и надо, раз не слушаешь совета. Что я тебе говорил? Здесь у нас пьяным на улицу не выходят и срамными делами не занимаются. Говорил ведь: иди спокойно, ни к кому не приставай. Пьяную храбрость свою не показывай. И на кого же ты налетел, бродяга? Сам того не зная, на самого Азраила налетел. Пристал к человеку, который потерял брата, великого, как гора. Как еще он тебя в живых оставил, понять не могу. Я места себе не нахожу, убиваюсь по Демирджану, а его, Керима Челеби, и новее ничем не утешишь. Тихо! Не ори, ничего с тобой не случилось. Кнут Рюстема Пехливана сделает из тебя человека. Скотину и ту в божеский вид приводит, а тебя и подавно!

Он обернулся к маленькому дервишу и без злобы, по-дружески спросил:

— Есть у вас наготове мазь из розы, Кёль Дервиш? Говорят, ваше снадобье почище лекарства Локмана раны заживляет.

— Есть, благодарение аллаху, Дели Балта... Чистейшая алеппская мазь. Против нее змеиный яд ничего не стоит...

— Ах, чтоб тебя, Кёль Дервиш! Недаром говорят: шкуру убитой собаки неси к хозяину. Забирай его! Тащи за хвост и молись богу за людей Сёгюта. Позор-то какой — выхватить у девки из рук кувшин! Где это видано? Если у вас все дервиши таковы, плюнуть им в лицо остается, раз не знают обычая.

Керим рассеянно слушал их разговор. И вдруг испугался: чего доброго, еще пожалеет Дели Балта бесстыжего дервиша, незаметно отошел в сторонку и скрылся в темноте.

Двор их дома после смерти Демирджана показался ему чужим и пустынным, словно годами не ступала на него нога человека. Брат, правда, бывал здесь редко. Все коней пас, так и жил на горных лугах, бедняга. Кериму вдруг захотелось взять в руки саз и сложить плач по Демирджану. При этой мысли он ускорил шаги, но, увидев свет на кухне, замер. Значит, мать уже дома. Не думая о том, что она ему скажет, Керим медленно направился к кухне. «Она ведь женщина, хоть и зовут ее все Баджибей. Злилась, наверное, на кухне в угол, плачет!»

Сыновья предводительницы сёгютских женщин не знали горькой сиротской доли и были этим обязаны храброй своей матери Девлет-хатун.

Так почему же она показалась ему такой беспомощной, когда шла за арбой? Он снова остановился, не зная, что делать, как подойти к матери. «Поцелую ей руку»,— решил он. Вот уж много лет он не обнимал ее, не целовал материнской руки. Не было такого обычая в доме Рюстема Пехливана: Девлет-хатун терпеть не могла всяких нежностей.

Войдя в кухню, он увидел у очага разломанный в щепы саз и в испуге закрыл рот рукой.

Мать сидела на корточках у огня. Не обернувшись, спросила:

— Пришел?

— Что, что с моим сазом?

Бросив бич, Керим поспешил снять с плеча оружие и тут увидел, что в очаге горят его книги. Он покачнулся, будто его ударили по голове.

— Постой, мать! Не в своем ты уме, что ли?

Как тяжело было ему собрать эти книги — одни он обменял на призы, когда-то полученные за победу в борьбе и на скачках, другие купил на скопленные монеты, дарованные за молитвы или за найденные птичьи яйца. В здешних краях книг не было. Он доставал их с трудом у старейшин ахи, у беев и кадиев, у бродячих торговцев — по одной книге в год, а то и в два.

Баджибей продолжала спокойно разрывать книжные листы и бросать их в огонь.

— Остановись, говорю! — в отчаянии крикнул Керим.— Книги, что ли, сына твоего убили?

— Не бывать отныне в этом доме книгам! Не бренчать сазу! — Она вскочила и швырнула в огонь все вместе с остатками саза.

Сёгютские женщины, даже в богатых семьях, давно не решались выкидывать ни одной сломанной вещи, если можно было ее на что-нибудь обменять, а вдовы, вроде Баджибей, и вовсе делались скрягами.