Глубокое течение

«Скорей бы вылезал этот гад, а то завтра в Рудне собрание. Хлопцы ждать будут».

Думы сменяли одна другую. Вспомнил Буйского, подумал о Москве. Пожалел, что до войны ни разу не побывал в столице, хотя и была возможность.

«Многого мы не понимали в мирное время. Часто за повседневными делами не видели и не чувствовали самого главного. Тогда и мысль не приходила в голову о том, чтобы ехать в Москву. А вот теперь… Теперь на крыльях полетел бы. Просто зависть берет, когда другие рассказывают, а ты и представления не имеешь…»

Потом как-то незаметно начал думать о себе. Мысли цеплялись одна за другую. Подумав о сестре, он упрекнул себя за то, что очень редко видит Ленку. Сколько раз она подбегала к нему, радостно прижималась и ласково заглядывала в глаза, а иногда тихонько спрашивала:

— Где ты был, Женька? Расскажи мне.

Он никогда ничего не рассказывал ей. Каждый раз горький комок слез сжимал ему горло, и он, положив руку на ее головку, долго молчал, а потом, проглотив слезы, тихо говорил:

— Иди гуляй, Ленка.

Она опускала головку и нехотя отходила от брата. А в последнее время стала подходить к нему все реже и реже, и он уже около недели не видел ее.

Слезы затуманили ему глаза, когда он вспомнил об этом. Он вытер их рукавом рубашки.

«Хорошо, что Алена и Таня присматривают за ней, как за родной. Хорошие они… Живут дружной семьей… Маевские даже обедают всегда вместе, как дома. А я?.. Я почему-то в стороне от всех. В борьбе вместе, со всеми, может быть, даже впереди, в деревнях — друг всем комсомольцам, а в лагере — один. Сестру, и ту по неделе не вижу. Нехорошо это. Секретарь подпольного райкома комсомола должен быть душой всего, а я с молодежью только в бою… Коллектив художественной самодеятельности организовали без меня. Майборода там заворачивает… Этого «любителя амурных дел», как называет его Павел Степанович, девчата обмывают и обшивают, он каждый день воротнички меняет. А у меня полгода уже носовых платков нет», —  он горько улыбнулся, вспомнив, как он сам стирает себе белье, забираясь для этого в потаенные места, в чащу, и какое застиранное и рваное оно у него.

Ему стало обидно за себя. «Надо будет в деревню к тетке сходить — попросить пару белья».

Потом он вспомнил Татьяну и тяжело вздохнул.

О Татьяне он думал часто, но боялся свое непонятное чувство к ней называть любовью. Да и какое он имеет право любить замужнюю женщину?

«Глупости это все! — встряхнул он головой, словно хотел освободиться от всех этих навязчивых мыслей. — Вот как уничтожим фашистов, тогда и люби кого хочешь… А сейчас не об этом нужно думать».

Женька снова огляделся вокруг, — косарей у леса уже не было.

«Видать, обедают», — мелькнула мысль, и он сам почувствовал голод.

Солнце было в зените — стояло высоко над рекой и пекло так, что даже листья стали горячими.

Вдали, у самого конца поселка, где недавно проплыл челн, теперь купались дети.

Женька растроганно улыбнулся.

«Как мирно кругом, будто и нет ее, войны…»

Достав из кармана корку хлеба, он медленно, но аппетитно начал есть, смакуя каждый откушенный кусочек. Очень хотелось пить. «Вот, дурак, флягу не взял. Сиди теперь весь день без воды».

И вдруг корка выпала из его рук: на крыше склада показался человек.

Женька схватил бинокль, но, разглядев на нем обычную солдатскую форму, выругался, пожалев уроненный хлеб.

Солдат поднял одеяло, вытряс его, снова старательно разостлал и покрыл белой простыней. Безусловно, все это готовилось для Койфера… У снайпера сильнее забилось сердце.

Волнуясь, он достал памятку, еще раз проверил расчеты поправок (в снайперском деле он был чрезвычайно тонким математиком), чистой марлей старательно вытер стекло прицела, мушку. Проверил прицел.

Солдат исчез. Минуты через три появился толстый человек в зеленых трусиках и в соломенной шляпе. Он потянулся, закинул руки за голову, оглянулся па реку и лег на живот. Крыша склада имела скат в сторону реки, и Женька хорошо видел широкую спину откормленного фашиста, словно тот нарочно подставил ее под пулю.

У хлопца задрожали руки. Так они не дрожали еще никогда, хотя на его счету было уже около сорока убитых фашистов и полицаев.

«Э-э, да так ты не попадешь… Спокойно, спокойно, дурень ты этакий, — он прижал винтовку к груди, нежно погладил ее. — Ну, родненькая, не подведи и на этот раз. Нехай сгорит этот гад под нашим солнцем…»

Постепенно руки перестали дрожать. Он прицелился в шляпу, так как знал, что винтовка всегда бьет немного ниже. Сделав глубокий вздох, он плавно нажал спусковой крючок…

Выстрел…

Даже не вздрогнув, снайпер продолжал смотреть через оптический прицел.

Голое тело коменданта подскочило, перевернулось и проползло около метра по наклонному скату крыши, а потом недвижно застыло с раскинутыми в стороны руками.

Радостный крик вырвался из Женькиной груди. Другого выстрела не требовалось. Но он не удержался и выстрелил в часового, который застыл над обрывом, очевидно пораженный неожиданным выстрелом. Часовой упал, но сразу же вскочил и быстро побежал в глубину двора. Там замелькали фигуры солдат, прозвучали первые выстрелы.