Глубокий тыл

Инфаркт случился у Владим Владимыча так. Утром в город прибыл санитарный поезд. В госпитале и без того было тесно. Пришлось вносить новые койки, занимать под палаты красные уголки. Старик командовал, хрипел, бранился, очень устал. Вечером прилег раньше обыкновенного и попросил его не беспокоить. Но срочно потребовалось проконсультировать какой-то сложный случай. К нему постучали. Возле носилок с раненым врач покачнулся и, опираясь о стену, медленно опустился на пол.

Он сам поставил себе диагноз: инфаркт миокарда, — сам отдал соответствующие распоряжения. Со всеми предосторожностями его подняли, перенесли в кабинет, уложили на койку. В этот же вечер опытнейшие врачи города устроили консилиум. Старик не терпел медицинских мудрствований. Совещались заочно, а потом самый уважаемый из них пришел к больному сообщить назначение консилиума. Владим Владимыч лежал под одеялом, грузный, неподвижный, весь как-то сразу оплывший. Только черные глаза с белками кофейного оттенка, казалось одни и жили на восковом, одутловатом лице. Но как они жили, эти глаза! Они встретили посланца консилиума озорным, насмешливым блеском. Они сделали ему знак: наклонись!

— Покой, да? — хрипло, как бы спотыкаясь посредине слов, зашептали толстые потрескавшиеся губы. — Никаких волнений?.. Ничего, что может встревожить? Так?.. Полная изоляция от любых раздражителей?

— Да, так, и нечего тут иронизировать, неистовый ты человек, — ответил посланец консилиума, поеживаясь под насмешливым взглядом больного.

Черные глаза опять сделали знак наклониться.

— К чертовой матери, слышишь? Покой — это на кладбище. Унесете отсюда — подохну. Сразу подохну. Так и знайте, на зло вам, колдунам.

Его оставили лежать тут же, в кабинете. По утрам ему по-прежнему докладывали о госпитальных делах. Иногда знаками, иногда шепотом он отдавал распоряжения.

Ксения Степановна, разумеется, обо всем этом уже знала. Знала и о том, что в той части коридора, куда выходила дверь из кабинета Владим Владимыча, сам собой установился особый режим. Даже наиболее яростные бунтовщики против госпитальных порядков здесь говорили шепотом. Раненые, которым приходилось ходить мимо кабинета на электризацию, обматывали марлей концы костылей. Удивительно ли, что, открывая обитую дерматином дверь, прядильщица волновалась!

Кабинет был освещен затененной лампой, и ей сразу бросились в глаза пухлые, все в темных конопушках старческие руки, лежавшие поверх одеяла, и лишь потом — восковое лицо.

— Здравствуй… Советская власть, — тихо произнес хрипловатый голос.

— Не шевелитесь, не шевелитесь! — прошептала Ксения Степановна, видя, что Владим Вла-димыч делает попытку подняться на локте. На неподвижном лице появилась тень самодовольной улыбки.

— Ничего, теперь… можно. Даже Володька Шмелев… известный перестраховщик и трус… разрешил… «ограниченные движения»… Ограниченные движения! Ты слыхала… как надо мной… издеваются! Я его из паршивых практикантишек… в какие врача… вытащил. В светила, подлец, лезет, а мне… «ограниченные движения».

Владим Владимыч оставался самим собой. Это, разумеется, порадовало бы Ксению Степановну, если бы новое горе, свалившееся на нее, не поглощало сейчас всех ее мыслей.

— Что нос… повесила? — хрипел Владим Владимыч. — Говорят, мужик… без вести… пропал? Кабы он у тебя вертопрах какой был, тогда… худо, застрял бы возле какой-нибудь бабенки… и сидел в зятьях. А твоего Филиппа… я знаю… Он к тебе из преисподней… пробьется… Без вести!.. У меня тут один… сейчас еще лежит… пехота… три раза… без вести… пропадал… Ей-ей!.. Мужчина геройский… А рана… черт-те что… сидеть… не может. На судно его, как шкаф… вчетвером подымают… Так вот спроси его… трижды без вести… пропадавшего…

Он был такой же, этот неугомонный Владим Владимыч только голос его во время беседы становился все тише, тише и как бы угасал. Последние слова Ксения Степановна не столько услышала, сколько угадала по движению вспухших, потрескавшихся губ. Жалость к человеку, что лежал сейчас перед ней, грузный, неподвижный, как-то отодвигала личное горе. Вот голос угас. Восковые веки устало прикрыли глаза. Но когда прядильщица поднялась, чтобы выйти, глаза сразу открылись:

— Куда… бежишь? Было время… бабы… глаз не сводили: Владим Владимыч… Владим Владимыч… А ты поскучать со мной… не хочешь.

— Да что вы, я только боюсь…

— Ладно, ладно… поверни-ка… меня на бок.

Ксения Степановна, с трудом приподняв больного, помогла ему повернуться. Пружины больничной койки стонали, потрескивали: так он был тяжел.