Глубокий тыл

Лужников остановился.

— Это вы про Лизу, про жену, что ли? — Голос его сразу стал резким. — Этого, секретарь парткома, давайте не касаться, это только мое.

— А при чем тут секретарь парткома? Я так, по-человечески…

Наступило молчание. Анна слышала, как, тяжело ступая, вздыхал ее спутник, и ей стало жаль этого могучего и слабого человека. Живо вспомнилось худое, увядшее лицо его жены, возбужденно-колючий взгляд ее глаз, дребезжащий голос.

— Я по-человечески, Гордей Павлович. И мой вам совет, пока не поздно, возьмитесь вы за свои семейные дела.

— А коли по-человечески, так слушайте, Анна Степановна. Никому я о том не говорю, а вам вот сегодня, — он почему-то подчеркнул слово «сегодня», и от этого Анна опять почувствовала легкое смущение, — вам, может быть, последней скажу: я из-за Лизы уже не с первой фабрики съезжаю. Вот какие дела.

И рассказал он свою печальную историю. Жила-была в Вичуге банкаброшница — девушка хорошенькая, умелая, певунья и хохотушка. Понравилась она ремонтному мастеру. Поженились. Стала она ласковой, заботливой женой. Жили хорошо, ладно. Одна беда: не было у них детей, Лиза без конца ходила по врачам, советовалась со всякими специалистами, пока ей не сказали, наконец, что детей у них быть не может. И вот с того дня ее словно подменили. Раздражалась без повода, стала мрачной, по целым дням угрюмо молчала. Уж чего только не предпринимал Лужников, каким врачам ее не показывал, на какие только курорты не отправлял! Жизнь стала нестерпимой. Лиза при людях издевалась над мужем, ссорилась с соседями, вступала в магазинах в перепалки с незнакомыми. Здоровье уже не позволяло ей работать, и это окончательно выводило ее из равновесия. Порою вокруг Лужниковых создавалась такая обстановка, что хоть беги, вот и приходилось менять место жительства. И вот они приехали сюда, уже на четвертую по счету фабрику. Здесь, слава богу, получили отдельную квартиру, и женщина немного успокоилась. А тут война…

Анна слушала грустный рассказ, и крупный этот человек казался ей маленьким, обиженным, беспомощным. Хотелось погладить его по голове, сказать что-то такое, чтобы он хотя бы улыбнулся.

— Помните, тогда, в госпитале, до того дошу-мелась, что Владим Владимыч ее об выходе попросил? Так она возьми да и грохни на него жалобу. Да кому! Самому Михаилу Ивановичу Калинину. Просто беда!

— Любите вы ее, Гордей Павлович? Лужников, не ответив, вдруг остановился посреди дороги.

— Ну, прощайте. Уж пойду от греха, а то неравно на нее наткнешься или болтнет кто, что меня с женщиной видели… А за человеческий разговор спасибо. Трудно у меня душа открывается, а тут, вот видите…

— Прощайте, — сказала Анна и, крепко тряхнув его большую, мясистую руку, прибавила: — Лихо станет, заходите в партком. Буду — рада.

— Зачем уж… Дел у вас и кроме моих, что ли, нет, а польза — какая уж тут польза!

И он пошел в противоположную сторону. Сворачивая на проспект, Анна оглянулась и увидела, что механик стоит на тротуаре и смотрит ей вслед.

21

Должно быть, справедлива старая солдатская пословица: пуля не убила, так рана заживет. Жизнь Ареения Курова понемножку начинала налаживаться. Как и до войны, поднимался он чуть свет. Мальчик вставал с ним. Они убирали комнату, завтракали и вместе уходили: Арсений на работу, а Ростик в школу.

Теперь, когда выросший на Урале завод-двойник зажил своей жизнью, в Верхневолжск вернулось немало квалифицированных мастеров. Не было надобности работать по две смены. По вечерам отец с сыном оба садились за уроки: сын за школьные, отец за политучебу, к которой он, как и ко всякому делу, относился весьма серьезно.

По воскресеньям вместе ходили в кино, а иногда и в городской театр. Но как бы ни был загружен их день, всегда находилась минутка, когда оба подходили к маленькому верстачку, и Арсений учил названого сына слесарничать. С каждым разом усложнял он урок и, сидя рядом, требовательно следил за тем, как маленькие, еще слабые, но уже набирающие ловкость руки режут, пилят, шлифуют металл.

Жизнь Арсения Курова находила новое русло. Даже сны, в которых ему являлись то Мария, то ребятишки, — сны, мучившие, растравлявшие душу, — стали реже навещать его. К мастеру возвращалась прежняя общительность. «Орлы» замечали, что их хмурый, суровый начальник иногда, забывшись на работе, мурлыкает песенки. Заводские дружки радовались: оттаивает человек.

Но вот случилось событие, которое сразу разбередило начавшие подживать раны Арсения Курова: на механическом появились немцы.

Собственно, это не было новостью. Пленные давно уже расчищали двор «Большевички», от завалов, разбирали руины, пожарища. Каждое утро целые колонны в шинелях грязно-зеленого цвета тянулись под конвоем к месту работы. Сначала их провожали настороженные, неприязненные взгляды, но понемногу к ним привыкли, стали смотреть с любопытством, а потом и вовсе перестали обращать на них внимание. А кое-кто из молоденьких работниц, возвращаясь со смены, не прочь были даже пококетничать с чужеземными парнями, и это бесило Арсения.