Глубокий тыл

«Просто с непривычки, нельзя столько пить, друг мой, дипломированный инженер». Четко, как удары маятника, звучат в коридоре шаги внутреннего часового: пять шагов — поворот, еще пять — снова поворот… Может быть, от неестественной методичности этих повторяющихся звуков так противно кружит голову, и все, что есть в кабинете: стол, кресла, часы, большая, вся исчерченная карта путей железнодорожного узла на стене, — все это раскачивается. «Дрянь какую-то в этот шнапс, наверное, подмешивают, чтобы люди переставали соображать».

Шаги раздаются в коридоре, будто ночью в цеху, когда остановлены машины. Слышно, как совсем недалеко, вероятно в районе аэродрома, за который уже завязался бой, стреляют советские пушки. Владиславлев слышит: бьет уже не дальнобойная, а обычная артиллерия.

Прислушавшись к грому разрывов, господин советник по экономическим делам поднимает взгляд к карте железнодорожных путей: целят в депо и в третий товарный тупик, где сейчас грузят два эшелона… Откуда они все знают? Ведь вчера там не было ни одного вагона. Лишь к вечеру удалось согнать рабочую силу и кое-как наладить погрузку.

Владиславлев не верит ни в бога, ни в черта, ни в человеческий разум. Он ни во что не верит. Но после того как ночью на улице, казавшейся совершенно пустынной, вдруг грянул выстрел и пуля сбила с него шляпу, нервы окончательно сдали. Его преследует навязчивая идея. Чудится, что у них всюду глаза, что все: и эти вот стены кабинета, и этот стол, и эти часы, и зарастающие травой руины там, за окном, любой телеграфный столб, каждая тротуарная тумба — подсматривают, подслушивают и сейчас же неведомыми путями доносят и м.

Карбидная лампа льет призрачный свет. Удобная, черт побери, немецкая лампа, но в свете ее лица становятся синевато-зелеными, как у мертвецов. А электричества нет. Электростанция, восстановление которой стоило Владиславлеву стольких трудов, взорвана. Ночью. Внезапно. На другой день после пуска. Ее монтировали втайне от всех в помещении паровой мельницы. Даже этот идиот-бургомистр был уверен, что там мелют муку, и просил, нельзя ли потихоньку от немцев добыть «приватным порядком» мешочка три-четыре крупчатки. Но их провести не удалось. Они уничтожили электростанцию… Нет, от них ничего не спрячешь, будь она трижды проклята, та минута, когда он, Владиславлев, переступил в Верхневолжске порог немецкой военной комендатуры!.. Но зачем, зачем все это снова вспоминать? Нз надо. Хватит. К чему терзать себя?

С брезгливым видом, будто касторку, Владиславлев допивает стакан и, передернув плечами, гадливо сплевывает. На большом, на резных львиных лапах письменном столе, кроме бутылки и стакана, — ужин в трех судках и записка. Бутылка выпита наполовину, ужин не тронут. Записка прочитана. Жена сообщает, что господа из комендатуры настолько заботливы, что выставили охрану у их квартиры. Адъютант коменданта сам приезжал к ней и заверил, что в случае чего (эти два последние слова многозначительно подчеркнуты) в распоряжение советника по экономическим вопросам будет выделена особая машина… Машина! Будто это что-то решит, от чего-то спасет…

Стол, бутылка, судок уже не покачиваются. Они плывут по кругу. «Пьян, правильно, но где же оно, это знаменитое хмельное забвение?» И как, в сущности, все до глупости просто произошло! Жаль было оставлять новую, только что с любовью обставленную квартиру, рушить хорошо налаженный быт, бежать в неизвестность, как это делали другие. Думалось, не звери же эти немцы, в самом деле… А потом в оккупированном городе это геббельсовское радио, которое день и ночь трещало о немецких победах. Эти сенсации: передовые части вермахта видят Москву в бинокли… пал Ленинград… Красная Армия отходит за Урал… Казалось, что полуразрушенный, погруженный во мрак, дрожащий от холода Верхневолжск очутился в глубоком тылу немецких армий. Люди умирали от голода, замерзали в собственных постелях. Олег Игоревич Владиславлев хотел помочь не гитлеровцам, а им, этим несчастным упрямцам. И он принес немецкому коменданту маленький безобидный проект. Оборудование фабрик не все увезено. Имеются запасы хлопка. Можно, восстановив электростанцию хотя бы частично, пустить предприятия, дать людям работу. Вот и все, чего он хотел…

— Так ведь было? — жалобно спрашивает себя вслух Владиславлев.

Он долго вглядывается в эту зыбко плывущую комнату, в ее шатающиеся стены и нетвердо грозит себе пальцем:

— Не-е-т, господин советник по экономическим делам, не совсем так. Мы тут одни, будем откровенны. Вас, голубчик мой, привела туда не забота о людях… Просто вы хотели выжить и решили приспосабливаться. Но разве это преступление — желать выжить?