Глубокие раны

А пасечник с возраставшим к рассвету беспокойством прислушивался к тревожному звучанию ночи. Многие не спали в эту ночь, то и дело слышался стук дверей, покашливание. Люди выходили на улицу послушать, поглядеть. И действительно, такие ночи в жизни не повторяются. Ясно слышимая артиллерийская канонада, доносившаяся со стороны города, то стихала, то разгоралась с новой силой; добрая половина небосвода на западе была охвачена зловещим заревом: там, по всей вероятности, горел город. Невидимые в ночи, с прерывистым воем летели на восток груженые самолеты, потом слышались тяжелые взрывы. Земля вздрагивала, стекла в домах дребезжали.

Фаддей Григорьевич, георгиевский кавалер прошлой войны, немало натерпелся в свое время на фронтах. Накануне семнадцатого года попал в плен и вернулся из Австрии лишь в двадцать первом. Сейчас он помнил лишь десятка два немецких слов, хотя в плену мог довольно недурно объясняться в самом необходимом с немцами. По возвращении домой любил, бывало, рассказывая односельчанам о далекой стране, вставить, как бы невзначай, одно-другое иноземное словцо и объяснить его смысл. «Хауз — стало быть — дом по-ихнему…» Ночь, последняя ночь лета и первая ночь осени, окрашенная зловещим светом пожаров, наполненная гнетущими звуками взрывов, гулом самолетов, всколыхнула в душе старого солдата воспоминания: окопы, залитые грязью, ряды колючей проволоки, бессмысленные атаки, в которых напрасно гибли тысячи солдат. Немецкий пулемет, взятый им где-то в Карпатах в пятнадцатом году, и первый за него «георгий», лицо немки-хозяйки и сохранившиеся в памяти слова…

«Вассер» — кажись, вода, — думал пасечник. — «Кальт» — холодина, мороз, «брот» — хлеб, «шнапс» — водка»…

— Ишь ты! — удивился пасечник вслух. — Скажи, не запамятовал!

Произнес и недовольно засопел: нашел над чем башку ломать! Будто и делов поважнее нету.

Фаддей Григорьевич сошел с крыльца и прошел на середину улицы. «Витька-то… юнец ведь… Поди, не выскочить ему из этой заварухи. Остаться тоже не останешься. Не ребенок, германцы живо к рукам приберут. По себе знаю — все соки из человека выжмут. Жадны, как черти. Из дерма норовят мед сделать».

С тех пор, как он последний раз выходил на улицу, прошло не более часа. Пасечник, знавший, что и час в военное время значит многое, не удивился, когда увидел второе зарево, появившееся в небе теперь уже сзади — на востоке. Он лишь почувствовал, как екнуло сердце.

Незадолго перед этим над селом пролетело множество самолетов, от их гула встревожились собаки и куры. Но бомбежки пасечник что-то не слышал. Откуда же тогда зарево?

Прервав тревожные раздумья старика, с востока донеслась канонада. Пасечник по слуху определил: на востоке тоже били пушки. Там завязывался наземный бой.

Уразумев, что произошло, Фаддей Григорьевич больше не сходил с крыльца. Не стал он будить и крепко заснувшего на заре племянника. Виктор проснулся сам, когда солнце уже взошло. Одевшись, он накинулся было на старика, тот сердито блеснул глазами:

— Что кричишь без толку? Некуда, парень, деваться. В окружении находимся. Разумеешь ты это?

— Быть не может! — вырвалось у юноши. — Откуда известно?

Посопев носом, Фаддей Григорьевич ответил:

— Известно. Сорока, стало быть, на хвосте принесла. Хватит тебе ершиться — умывайся да пойдем завтракать. Картошку с малосольными огурчиками. А там, стало быть, что-нибудь придумаем.

Видя, что племянник по-прежнему с ним не согласен, пасечник почти насильно потащил его в избу, приговаривая на ходу:

— Послушай старика, не ершись. Тут с головой надо делать, не то сгинешь, как муха в заморозок.

Предположение пасечника подтвердилось довольно быстро: к обеду через село хлынули в обратном направлении, с востока на запад, беженцы из города. Дорога на восток была отрезана воздушный десантом, сброшенным немцами ночью в соседнем районе.

5

Погожей, на диво солнечной выдалась в этот год осень. До самого захода солнца летели серебристые паутинки, опутывали деревья, изгороди, избы — все, что попадалось им на пути. Закаты были тихие, с горящими, как жар, облаками.

Бабье лето.

Красневшие в садах гроздья рябины сочно выглядывали из гущи темно-зеленой листвы. Стаи молодых воробьев шумно купались в сухой дорожной пыли. На огородах и бахчах дозревали богатые урожаи овощей. А на полях кое-где еще стояли на корню зерновые; то, что успели сжать и сложить в крестцы, местами и в скирды, точили мыши. Поля обезлюдели. Редко можно было увидеть на них человеческую фигуру: это были в большинстве своем ребятишки, пасущие коров или овец. Не было оживления на улицах, иногда казалось, что село полностью вымерло.

Немцы не заставили себя ждать: на второй день к обеду через село на восток хлынули их войска, и чуткая настороженная тишина была разорвана надсадным ревом моторов, солдатским хохотом и руганью, истошным визгом свиней, закалываемых штыками, кудахтаньем кур.

Поток гитлеровских войск двигался, не останавливаясь и ночью. Часто по сторонам вспыхивала стрельба, — на восток прорывались наши части.