Глиняный колосс

– Я пристрелил бы вас, господин… Смирнов. – Глухой голос выводит меня наконец из ступора. – Пристрелил бы без всякой жалости, если бы… – Слышно шевеление и жалобный звон упавшей со стола бутылки.

«…Если бы это хоть что-то могло поменять?»

Тело превращается в струну. Невольно зажмуриваюсь в ожидании яркой вспышки перед глазами. Пожалуй, лишь сейчас до меня доходит, сколь безумные эмоции должен испытать преданный своему Отечеству человек, услыхавший подобное. Об этом не знает Линевич, не подозревает Рожественский… Я тщательно щадил и берег от такого будущего Матавкина, всякий раз сводя его любопытство на очередную шутку.

Это ведь мое мрачное послезнание еще не дошло до тридцатых… Не упоминал я и о Великой Отечественной, с ее десятками миллионов погибших…

Время отсчитывает томительные секунды медленно, ой как медленно…

– Простите великодушно! Крайне погорячился… – Мищенко грузно поднимается, пинком отодвигая скамью. Сделав несколько шагов, ощутимо прихрамывая, генерал останавливается у окна, бессильно облокотившись на раму. Скупой свет, проникающий с улицы, тускло освещает поникшую, сгорбленную фигуру.

О чем думает сейчас этот человек? Говорить в этой ситуации что-либо бессмысленно, и потому я просто молча смотрю.

Пройти долгий путь офицера, воевать, рискуя жизнью… Отважно врываться в японские тылы и не менее дерзко выскальзывать из расставленных в них ловушек… Иметь наградное оружие, врученное лично императором… Любить свое Отечество, быть преданным ему всецело, и… И?

Дверь распахивается без стука:

– А-а-а… Павел Иванович?.. – Низенький Баратов влетает в комнату, будто вихрь. – В темноте сидите, ага? А выходить пора уже, пора… – Оставив дверь открытой, начинает он в характерной для него манере летать по помещению. – Фураж пополнен, кони отдохнувши, пора выдвигать… – Оказавшись подле Мищенко, подымает голову и замолкает на полуслове. – Павел Иванович?..

От неожиданности полковник будто налетает на невидимую преграду и, замерев, пристально всматривается в генеральское лицо. Несколько секунд царит тишина – Баратов переводит взгляд с Мищенко на меня и обратно. Затем неуверенно делает шаг назад:

– Э… Раз я помешал, господа, то…

Тяжело оторвавшись от оконной рамы, Мищенко распрямляется. Медленно вытянув папиросу из портсигара, несколько раз чиркает спичкой. Когда та наконец разгорается, прищурившись от облака табачного дыма, находит в нем остолбеневшего Баратова.

– Выступаем ровно в пять, как и планировалось. Коней седлать, костры тушить… – Глухой голос звучит без каких-либо эмоций. – Господин поручик… – Генерал поворачивается ко мне, и я ощутимо вздрагиваю.

Я уже видел один раз такое лицо. В первый день моего попадания в прошлое, в лазарете… Вмиг состарившееся, с четко обрисованными морщинами и отсутствующим взглядом. Будто черное… Точно такое же выражение было у Матавкина.

– …Полчаса вам на сборы. Во дворе полевая кухня, успейте подкрепиться… Свободны!

Больно ударивший по глазам свет солнца заставляет закрыть на миг глаза. Сделав несколько шагов, я едва не спотыкаюсь о расположившихся прямо на теплой от июньского солнца земле казаков. Обойдя группу стороной, слышу позади себя:

– …И одолеем басурманина, а там и домой, глядишь… Жинка соскучилась, да соседка страдат!..

– Соседка-та чавой страдат? – после дружного взрыва хохота слышен молодой совсем, недоуменный голос.

– А соседка страдат, что сосед ей женат!.. – захлебывается от смеха первый. – Молодой еще, слушай старших!.. Мотай на ус!..

Слова тонут в новых смеховых раскатах.

Невольно улыбаюсь и я. В голове почему-то вертится фраза: «Одолеем басурманина – и домой…» Повторяя ее про себя несколько раз, я не сворачиваю во двор к кухне, как советовал Мищенко. А просто иду к коновязи, находя среди множества лошадей что-то дожевывающую Жанну. Мне же, в отличие от четвероногого, есть отчего-то совсем не хочется…

– Подтянуться, подтянуться! – Силуэт всадника проносится мимо, исчезая за спиной. – Не растягиваться, держать порядок!.. – уже издалека доносится зычный голос.

Жанна устала. Это хорошо чувствуется – спина ее теперь не пружинит бодро, как это было в первый день, и все чаще она переходит с рыси на шаг. Устала не только она – третий день десятитысячный отряд движется форсированным маршем, стремясь уйти от возможного преследования. Короткие передышки сроком в несколько часов имеют целью дать отдых в первую очередь лошадям, и лишь потом – людям.

Я не общался с генералом со времени нашего разговора в хижине. Несколько раз после этого ловя на себе его угрюмый, задумчивый взгляд. Все это время утешая себя мыслью, что тот просто по горло занят походом, оставив мысли о будущем России на потом. Сказать с полной уверенностью, поверил он мне или нет, – я не могу, и мысли об этом занимают почти все мое время.