Глянцевая красотка

— Ты, конечно, уже не помнишь меня, — заговорил мужчина. — Я из самой первой твоей юношеской повести. Она была напечатана, только уже без меня, без главного ее героя. А ведь пока трудился над ней, ты, можно сказать, гордился Мной. Поверял мне самые задушевные свои мысли, самые заветные слова… И когда редактор велел тебе меня исправить, ты долго не соглашался. Но… Потом… Даже не знаю, что случилось. То ли тебе понадобились деньги. То ли стало обидно, что повесть написана и валяется в столе. Ты потихоньку начал меня видоизменять. Заставлял поступать так, как я никогда бы не смог. Я сопротивлялся. Ты настаивал. В конце концов ты предпочел выбросить меня из произведения совсем.

Мужчина хотел добавить еще что-то, но его отшвырнул лощеный тип в отутюженном костюме.

— Да, я занял его место, — улыбаясь, подтвердил он.! — И принес тебе славу, деньги, успех. Моими устами ты говорил то, что хотело услышать и прочитать в твоих книгах начальство. Я многое сделал для тебя. Поэтому вправе просить. Женщина, с которой раньше состоял в браке мой, выкинутый из повести предшественник и с которой впоследствии соединил меня ты, не любит и презирает меня, ей нерадостно, когда я прихожу с работы домой, она мается и скучает, тоскует по прежнему супругу. Внешне, на людях, у нас все в порядке, как ты и написал. Но когда остаемся одни… Сделай так, чтобы она меня полюбила!

За хрупкую руку он вытащил на общее обозрение упиравшуюся, не желавшую следовать за ним женщину. Когда Потапнев увидел ее, в глазах у него потемнело. Это была она, та, которую он сам любил когда-то. Что с нею стало теперь! Потапнев вглядывался в ее лицо и не мог поверить. Да еще гвалт, вакханалия голосов оглушали его.

— Ты, ты создал нас такими!

Сквозь пелену ужаса писатель различил: мужчина в полковничьей папахе рвется вперед.

— Вы же готовите собрание сочинений. Уж будьте добреньки, исправьте хотя бы ошибки! Иначе в трибунал попаду. У вас сказано, что я капитан, а капитанам никак не положено щеголять в папахах. Мы с вами ехали в поезде дальнего следования. Вы на меня толком даже не посмотрели, так, одним глазком, и легли спать. Утром задали мне два вопроса, а после мою личность в рассказ вставили. С тех пор из взысканий и выговоров не вылажу.

— И меня, меня исправьте, — вторя ему, раздирала на груди сарафанчик разноглазая женщина. — Я из вашей повести «Не целуйтесь без любви». А меня такую и с любовью никто целовать не хочет. По вашей воле — страшилище. У вас в третьем абзаце первой главы сказано, что у меня глаза зеленые и зазывные, а в середине пятой главы герой видит устремленный на себя взгляд моих хищных карих глаз.

Потапнев в ужасе зажмурил свои, тоже, наверное, ставшие разноцветными глаза, закрылся ладонями. Гости теребили, тормошили, толкали его. Низко наклонив голову, врезаясь в их полупрозрачные тела, он устремился прочь из кабинета. Споткнулся, упал. А когда пришел в себя, обнаружил, что сидит в гостиной под уютным торшером, на диване с гнутыми ножками из арабского гарнитура. Рядом — та самая женщина с хрупкими запястьями, самая задушевная и самая любимая его героиня; единственная, в ком не приукрасил ничего, не исказил ни черточки, не изменил ни морщинки, рассказал о ней все, что знал, что чувствовал, потому что сходил с ума, верил, любил даже после того, как женился на дочери главного редактора издательства, где вскорости увидел свет первый его подарочный двухтомник.

И вот, всматриваясь в ее дорогое, прекрасное, как ушедшая молодость, лицо, он стал объяснять, виниться, каяться. А она, его любовь, улыбалась мягко и терпеливо.

— Ты выкинул из книги не моего любимого. Ты зачеркнул себя самого. Это себя прежнего, настоящего ты выкинул вон из жизни. Кого ты хотел обмануть? Кого вообще можно обмануть, кроме себя?

И Потапнев, который еще час назад сидел в ресторане, был весел и самоуверен, вдруг зарыдал, как мальчик, зарывшись лицом в мягкие складки платья на ее коленях. И вновь допытывался, поднимая заплаканные глаза к свету:

— Как же мне было иначе! Я же хотел… Понимаешь… Я хотел… Как лучше…

И она, его любовь, отвечала:

— Ты прожил бы другую жизнь. Жил бы иначе. Нуждался. Карабкался. Но твое упорство привело бы тебя к успеху. На твой юбилей пришли бы другие люди. А не гибриды калек и уродцев, которые окружали и окружают тебя. Их ты изображал и, желая им угодить и приукрасить, делал еще страшнее.

Она говорила ласково, мягко, мудро. Слезы катились по щекам Потапнева. Прожита жизнь. И как худо, бездарно, пошло! Не сделано ничего. Того, что мог и хотел написать, уже не напишешь. Нет времени, и сил на донышке. А второпях накарябал столько никчемного и пустого.

Потапнев плакал, всхлипывал, рыдал все горше. А когда кончились слезы, оказалось, что он сидит в такси, шофер трясет его за плечо и просит расплатиться. Потапнев полез за бумажником, наткнулся на толстенную пачку приглашений, чертыхнулся и дал шоферу крупную купюру. Вышел на свежий воздух и, направляясь к подъезду, вздохнул с облегчением. Полупрозрачные видения улетучивались из памяти. Вокруг было пусто. Дом спал.