Глас вопиющего

Пищик извлекли из разинутого рта и унесли к колодцу, полоскать. Федьку, чтобы не мешал, заткнули, и оборотились к бродяге.

— Кричал в лесу, — сформулировал суть преступления дед Савва. — Вопил, как оглашенный.

— Чего вопил-то? — спросила смазливая бабёнка Любуня.

Была Любуня замужем за смирным мужиком Зосимой, но что-то в её семейной жизни не складывалось, так что жаль ей было преступников до истомы, инда в животе тянуло. Она бы и за Федьку заступилась, но это себя на всю деревню ославить, а пришлого человечка можно и пожалеть.

— Чего вопил? — переспросил обвинитель. — «Ау!» — вопил… опять же: «Люди!» — вопил, и «Есть кто живой?»

— Так может, он просто в лесу заблудился?

— И что с того? Заблудился, так дорогу ищи, а орать-то зачем? Чать в лесу, а не у себя дома!

— Слово подсудимому! — снова потребовали из толпы.

— Дадим, как же без этого, — согласился дед. — Ну-ка, бабоньки, уши зажимайте, а то я за бродяжку не поручусь, он может и на площади шуму напустить.

Среди женщин случился короткий переполох, после чего связанного освободили от кляпа.

— Вы чего, братцы!.. — сходу затароторил он слишком громко и быстро для нормального человека. — Я же ни сном, ни духом, а вы сразу схватили, повязали, будто я конокрад какой!

— Ты, браток, не громыхай, — успокоил чужака дед Савва. — Мы не душегубы, всё по закону делаем. Чужого на тебя не взвалим, а за своё ответишь.

— Да я ведь ничего, — возвысил голос подсудимый, — шёл себе тихо-мирно…

— Ничего себе, тихо! — усмехнулся староста. — Да тебя за три версты слыхать было. Чего орал-то?

— Так ведь в лесу! — ляпанул чужак, словно умную вещь сказал.

— То-то и оно, что в лесу, — подтвердил дед Савва. — Хорошо хоть вины своей не скрываешь.

— Да какая моя вина?! — вскричал связанный. — Заблудился я в лесу, третий день не жрамши, не пивши иду. Тут заголосишь. Я уж и «Спасите!», кричал, и «Караул!» А вы, нет, чтобы помочь, из-за куста прыгнули и повязали. Так кто ж из нас душегуб?

Старик поморщился, но отчитал парня без гнева:

— Ты на меня голоса не повышай. Ты ещё пацаном был писклявым, когда мне сто лет стукнуло. Так что криков твоих я не боюсь. Звать-то тебя как?

— Шумил, — ответил связанный, успокаиваясь.

— Имечко у тебя под стать характеру… И значит ты, Шумил, никакой вины за собой не чувствуешь?

— Как есть ни в чём не виноват!

— Плохо, очень плохо… Коли так, то разевай рот, сейчас тебя заткнут, а мы решать будем, как с тобой поступить.

— Не дамся! — закричал Шумил, но вопля его никто кроме деда Саввы не слыхал, хотя все видели, что чужак не с вежеством шепчет, а непригоже вопит. Такому от добрых людей прощения не дождаться.

Шумила быстро заткнули, чтобы и мычать не мог, и начали вершить приговор. Прежде всего, неуязвимый дед рассказал прочим селянам, что удалось узнать о диком чужаке:

— Звать его Шумил, пришёл издалёка, сам не знает откуда. В преступлении сознался, но за вину его не считает. Тут уж и хотел бы с ним помягче, да не знаю как. Решайте, миряне, что делать станем…

— Чо тут решать? — первой сунулась Говоруха. — Оборать обоих, и дело с концом. Федька давно на это дело просится, а чужого не жаль.

— Может Шумила на перевоспитание взять? — предложила сердобольная Любуня. — Научится, человеком станет.

— Учить надо, пока поперёк лавки ложится. А какое у тебя перевоспитание будет, это всем известно, — усмехнулся Разул, и народ поддержал его, так что язвительные усмешки волной прошли по толпе.

— Вот оборём преступника, а потом бери его на перевоспитание, сколько угодно, — предложила Говоруха.

— А и возьму! — Любуня уже вошла в раж и сама чуть что не кричала.

— Тихо!.. — прошипел Савватий, и молчание послушно воцарилось на площади.

— Приговор! — объявил дед не по годам звонким шёпотом. — Подумали, рассудили и так присудили. За шум и гам, да срамное невежество присудить Федьку Мокрушинского и бродягу Шумила к высшей мере общественного порицания. Бабы, приступайте, с богом!

Мужчины зашевелились раздаваясь. Те, кто слушал разбирательство, принялись спешно паковать уши, сперва затыкая промасленной куделью, потом прилаживая войлочные прокладки, а следом увязывая под подбородком ленты ушанок и треухов. Лето — не лето, а башка одета.

Бабы, сплошь родня пострадавших от Федьки девок, вышли вперёд. Эти давно были укутаны платками, а уж что под платком, можно только догадываться. У каждой тётки свои хитрости, как уши сберечь.

У приговорённых выдернули кляпы. Хотят, пусть орут — всё равно недолго осталось. Федька испуганно вертел головой и слабо бормотал: «Не надо, не надо, бабоньки!» Шумил, видать, ничего не понимал, но и он, чувствовал себя неуютно.

Женщины выстроились кружком, вперив взгляды в преступников.

— У-у!.. — затянула тётка Говоруха, и все остальные загудели в лад, наращивая звук громче и громче, за предел допустимого для живого человека.

— У-у-у!..

— Не-ет! — дико заорал Федька, тряся головой, словно надеялся не пустить в уши чужой крик. — Не-ет!!!

— У-у-у!!! — бабий вой с лёгкостью заглушил Федьку, а потом единым порывом в полсотни глоток тётки рявкнули на связанных бедолаг: — Сволочи!!!