Гюго

Гюго выступил с «Отверженными», когда Диккенс уже заканчивал свою карьеру романиста. Одновременно он подвёл итог и под французским социально-авантюрным романом, основоположником которого был Эжен Сю. «Парижские тайны» последнего, опубликованные в газете «Журналь де Деба», в 1842—1843 годах пользовались сенсационным успехом и стали образцом для многочисленных подражаний. В свою очередь, Сю отталкивался от записок Эжена Франсуа Видока, бывшего беглого каторжника, ставшего одним из руководителей парижской полиции (Видока использовал и Бальзак, создавая своего Вотрена). В литературе в моду вошла жизнь городского «дна». «Отверженных» можно рассматривать и на фоне бульварного чтива того времени — так называемого «полицейского романа» Эмиля Габорио и прочих авторов — предшественников Конан Дойля.

Но если «Парижские тайны» не пережили своего времени и давно забыты, «Отверженные» дошли до нас как актуальное произведение. Причина в том, что это не только социальный или авантюрный роман, но и исторический, и философский, и религиозный, как писал сам Гюго. Его содержание не сводится только к приключениям.

Для того чтобы дать правильную оценку «Отверженным», необходимо понять, к какому роду литературы они относятся. Их нельзя сравнивать с современными им «Мадам Бовари» или «Войной и миром», чего у нас часто не понимают. Это произведение вовсе не реалистическое, не преследующее цель показать жизнь «как она есть». Задача «Отверженных» в другом. Их ближайший аналог в русской литературе — «Доктор Живаго». Последний — книга наивная, но она и писалась как произведение отчасти мистическое и религиозное, нравоучительное. Никто же не судит «Доктора Живаго» по тем же законам, что и «Тихий Дон» или «Белую гвардию». Можно пойти дальше и вспомнить теософский роман Конкордии Антаровой «Две жизни» — предъявлять ли к нему претензии в «нереалистичности»? Это в своё время понял Лев Толстой, который в разговоре с Софьей Стахович говорил: «...у Виктора Гюго есть большая сила, настоящая... Всё у него неправда, но я люблю его, душу его люблю».

Толстой, будучи писателем совершенно иного направления, понимал своеобразие Гюго, которого он бесконечно уважал именно за гуманность его устремлений, недаром он писал, что «Отверженные» произвели на него огромное впечатление, а ведь к моменту их появления ему уже было 34 года и он начинал писать свою эпопею — «Войну и мир». Роман Гюго был для него главным явлением во французской литературе его времени, своего рода ориентиром, с которым он сравнивал произведения других авторов. Так, о «Жизни» Мопассана он писал: «...превосходный роман... едва ли не лучший французский роман после “Misérables” [“Отверженных”] Гюго».

По словам жены Достоевского, Фёдор Михайлович считал роман Гюго «великим произведением». Стоит заметить, что его «Братья Карамазовы» скорее продолжают традицию «Отверженных», чем романов Бальзака или Флобера. В них такие же условные человеческие типы, как и у Гюго. Тем любопытнее параллель между «Записками из Мёртвого дома» и «Виденным» — зоркий реализм наблюдений против условностей их романов. Заметим также перекличку названий и время выхода романов — «Униженные и оскорблённые» (1861) и «Отверженные» (1862). Также между ними есть очевидное сходство и в тематике, и в построении сюжета. Критики давно уж отмечали влияние Сю на данное произведение Достоевского, равно как и Диккенса.

Навязчивой темой Гюго на протяжении всего его творчества были жестокость закона и несоразмерность наказаний. «Последний день приговорённого к смерти» и «Клод Гё» предстают первыми подходами к этой проблеме. «Отверженные» же являются эпической картиной того, чем оказывается современное общество без сострадания и сочувствия, без смягчения законов милосердием. Гюго не боялся брать под сомнение существующие законодательство и общепринятую мораль — взять вступительный монолог грабителя из пьесы «Тысяча франков вознаграждения», написанной как своего рода послесловие к «Отверженным».

Но помимо морального посыла, лежащего в основе «Отверженных», в книге много иной пищи для ума. Гюго проявил себя как блестящий историк — можно рассмотреть, к примеру, главу о 1817 годе, описание сражения под Ватерлоо, портрет короля Луи Филиппа. Это всё нарисовано пером, достойным лучших французских мемуаристов — от кардинала Реца до Сен-Симона и Шатобриана. В книге немало философских отступлений, над которыми потешались высоколобые современники и скучают нынешние читатели, но которые на самом деле глубоки, а наивность является залогом их искренности. Несмотря на огромный объём романа, Гюго никогда не пишет затянуто. Он ясен и, как всегда, склонен к афористичному стилю. Ему удаются диалоги — опыт драматурга не прошёл даром.

Гюго в романе совершил и языковую революцию, введя в «большую литературу» едва ли не самое распространённое слово во французском языке — merde, то есть «дерьмо». Он открыл для читателя и другой запретный пласт — канализацию Парижа.