Гитлер. Неотвратимость судьбы

Как тут не вспомнить март 1917 года в России, когда наиболее важные посты во Временном правительстве были отданы кадетам, которые являли собой единственную в стране либерально-демократическую партию и, будучи носителями «европеизированного» сознания, мечтали о преобразовании России парламентским путем по западному образцу. Львов, Гучков, Милюков, Мануилов, Терещенко, Шингарев… Это были честные и в большинстве своем способные люди, которые объявили амнистию политическим заключенным, провозгласили гражданские свободы, заменили полицию «народной милицией» и провели реформу местного самоуправления. А вот на большее они оказались не способны по причине интеллигентской мягкости, с которой новое государство, да еще в таких экстремальных условиях, в которых они оказались, строить было нельзя. И как это ни печально, они, в отличие от Ленина, пытались делать революцию в белых перчатках. «Что такое истинный кадет? — вопрошал в своих «Записках старого петербуржца» Л.В. Успенский и сам же отвечал: — Прежде всего все они были до мозга костей интеллигентами, даже интеллектуалами: полуполитическими деятелями, полупрофессорами. Настоящий кадет выглядел, да и в глубине своей был, человеком хорошо образованным, человеком с хорошими теоретическими познаниями по части истории страны, Европы, мира…

Среди них были англофилы… Все они были несомненными западниками. Всюду — и на кафедрах университетов, и на думской трибуне — они стремились быть прежде всего «джентльменами»… Но при этом все они, начиная со своего идейного вождя и учителя Милюкова, оставались… «прекрасными теоретическими человеками»…

Они превосходно разбирались в политике Древнего Рима, в эпохе Кромвеля, во всем, что рассказывали о прошлом их современники — историк Сень-бос или наши профессора сеньбосы Виноградов и Платонов. Они были до предела «подкованными» во всем, что касалось прошлого — далекого и близкого. Но у них не было ни малейшего представления о реальных закономерностях современной жизни».

Однако в феврале 1917-го требовались совсем иные качества, и Ленин совершенно справедливо писал, что «эта партия… не может сколько-нибудь прочно властвовать в буржуазном обществе вообще, не хочет и не может вести по какому-нибудь определенному пути буржуазно-демократическую революцию… Кадеты — партия мечтаний о беленьком, чистеньком, упорядоченном, «идеальном» буржуазном обществе».

Если верить процитированному Гейдену, а вместе с ним и самой Истории, то везде к власти на первых порах приходили те, кто был совсем далек от того, что принято называть моралью в общепринятым смысле. Об этом говорил в своих лекциях по истории философии и Гегель. Ничего хорошего в этом, конечно, не было, но в то же время именно все эти лишенные морали люди через грязь и кровь прокладывали мост в будущее, где для них уже не было того простора. Трижды был прав тот же Гейден, когда говорил, что «народ и государство лишь тогда обретут снова свое нравственное содержание, когда это обреченное поколение уйдет с руководства».

* * *

Выступление Гитлера в «Бюргерброе» не осталось незамеченным. Услышав о «трупах врагов», по которым Гитлер намеревался идти к своей цели, Гельд не стал встречаться с ним и увещевать его. Ему просто запретили выступать. Точно так же поступили власти Пруссии и других немецких земель.

Гитлер был в отчаянии, и не только из-за потери баварской аудитории. В северных землях безраздельно господствовал его конкурент в борьбе за партийную власть Г. Штрассер, и Гитлер не сомневался, что он и другие «господа с севера» постараются как можно быстрее задвинуть его на вторые роли.

Г. Штрассер хотел стать единым лидером. Однако все его надежды на политическую гибель Гитлера после его выхода из тюрьмы оказались призрачными. Не только баварские, но и все окружные союзы «фелькише» высказались за «дружбу» с Гитлером, а перешедшие на его сторону баварские депутаты в рейхстаге Фрик и Федер лишний раз доказали харизматичность его личности. Оказавшемуся в меньшинстве Г. Штрассеру не осталось ничего другого, как только смирить гордыню и, несмотря на все свое презрение к таким одиозным личностям, как Эссер и Штрайхер, заявить на конференции баварского националистического блока:

— Если я живу для известной цели, я пойду за тем, о ком знаю, что эту идею, которая для меня выше всего на свете, он будет проводить самым энергичным образом и с наибольшими шансами на успех. И хотя я вижу в его окружении людей, которых считаю вредными для идеи, я все же говорю: идея выше всего. Поэтому я предложил Гитлеру свое сотрудничество.

Если же отбросить риторику и пафос, то все это означало приблизительно следующее: «Большинство идет за Гитлером, и я вынужден смириться!»

Конечно, Гитлер не очень-то верил Г. Штрассеру, который при первой же возможности говорил не о подчинении Гитлеру, а об их «сотрудничестве». Ни о каком полном подчинении Г. Штрассера речь пока не шла, и это был брак скорее по расчету, нежели по любви. Какая могла быть любовь между политиками, боровшимися за первенство?