В-третьих, сам паритет. Нет сомнения, что фунт, стоивший 4,86 доллара, был дорог. Норман хорошо это понимал. Фунт стерлингов, удерживаемый на таком уровне, не мог стимулировать британский экспорт, но зато мог стимулировать импорт жизненно важных для Британии товаров и, что еще более важно, мог стимулировать невидимый импорт: вложения капитала за границей, корабельный фрахт и финансовые услуги — все это номинировалось в фунтах стерлингов. Снова став мировым клиринговым центром, Лондон и вся Британская империя могли уверенно ожидать извлечения богатых выгод от грядущего притока иностранных денег, привлеченных высоким банковским процентом, — отсюда и важность поддержания процентной ставки в Лондоне выше, чем в Нью-Йорке.
Наконец, после десятилетнего пребывания в храме Мамоны Норман завершил подготовку к игре: большая часть промышленно развитого мира была теперь привязана к золоту, и можно было запускать великую финансовую карусель, начиненную динамитом. Воистину Норман произвел на мир неизгладимое впечатление; несмотря ни на что, он сумел построить новую, невиданную машину, которая, по всем видимым признакам, была способна дать миру шанс на такое процветание и сотрудничество, каких он до сих пор и представить себе не мог. Но Нормана боялись.
Его личность, интерес к которой возбуждался событиями, кулуарными слухами и легендами, была под стать его натуре. Его единственной супругой была империя (если не считать обожаемого банка), как выражался он сам (118), — он вел поистине монашескую жизнь, не имея ни компании, ни друзей, о которых стоило бы упомянуть.
У него были некоторые фундаментальные антипатии... Он не любил французов, католиков и евреев... Прирожденный лидер, испытывавший глубокое отвращение к так называемой демократии... (119)
Норман был странным человеком, отличительной чертой ментального облика которого можно назвать подавленную истерию... Восстанавливая Английский банк, он превратил его в крепость на случай народного бунта. Священный золотой запас был спрятан в подвалах, находившихся ниже уровня подземных вод, которыми управляющий мог затопить подвалы банка простым нажатием специальной кнопки на своем письменном столе. Большую часть своей жизни Норман скитался по миру на пароходах, покрывая каждый год тысячи миль во время своих путешествий инкогнито... под вымышленным именем профессора Скиннера... (120)
Такова была личность, с которой французам пришлось иметь дело в 1926 году. Это произошло только потому, что теперь он обратил свое внимание и на них. Теперь нити его игры должны были пройти сквозь клубок французских дел. Действительно, Франция пока оставалась единственным из крупных игроков, не подвешенных до сих пор на крюк заново смонтированного золотого стандарта.
Так же как и Германию, Францию после войны сотрясла сильнейшая инфляция, пострадала она и от беспрецедентного бегства капиталов. В начале двадцатых годов, из-за постоянной неопределенности с германскими репарациями и в связи с организованными спекуляциями франком во время вторжения в Рур, французские абсентеисты в массовом порядке начали вывозить капиталы на хранение в Нью-Йорк и в большей степени в Лондон. Статистики, касающейся размеров этого оттока, как водится, нет, но то, что можно считать определенным и то, что знает каждый банкир, что масштаб этого вывоза намного превосходил объем бегства капиталов из Германии несколькими годами раньше (121). Теперь, поняв, до чего бегство капиталов довело в 1923 году Германию, некоторые специалисты, проявив здравомыслие и реально оценив обстановку, сильно испугались и принялись во весь голос предупреждать мир об опасности.
10 сентября 1926 года один из таких удрученных оракулов, швейцарский банкир Феликс Сомари, сложив два и два, сказал в своей публичной лекции, прочитанной в Венском университете: