Гитлер

2 июля он принял Геббельса, вернувшегося из Парижа, и обсудил с ним ряд вопросов, прежде всего свою будущую речь в рейхстаге, в которой он намеревался еще раз предложить англичанам мир – в некотором роде подложить в гнездо Черчилля «кукушкино яйцо»: если война продолжится, то исключительно по вине последнего. Поговорили также о документах, привезенных из Шарите-на-Луаре, в том числе записях разговоров между французским и английским, а также французским и швейцарским штабами. Через день о них уже писала «Фолькишер беобахтер», называя «крупнейшей сенсацией подобного рода». «Франкфуртер цайтунг» цитировала письмо Гамелена от 12 мая, призывающее к сохранению тайны, поскольку, если «один из этих документов попадет в руки врага, у немецкого командования появится оружие, которое оно сможет использовать против союзников», – пропаганда Геббельса не преминула так и сделать.

Гитлер принял у себя комиссара Норвегии гауляйтера Тербовена, которому наконец удалось сформировать правительство, готовое свергнуть короля и выгнать вон Квислинга. Тербовен уже не в первый раз объяснял Гитлеру, что Квислинг не пользуется поддержкой в стране, что только вредит немецким интересам. Но все было напрасно – фюрер дорожил им как человеком, проникнутым пангерманской идеологией. Он «больше профессор, чем политик», говорил он. Кроме того, он был близок к Розенбергу и Редеру.

6 июля Гитлер вернулся в Берлин. Его встречала восторженная толпа. Улицы засыпали цветами. Он был на пике славы. Период обучения искусству ведения войны закончился. Как отзывался Кейтель, он стал настоящим мастером, «величайшим стратегом всех времен». Впоследствии над этой характеристикой вволю поиздевались сами немцы.

Но пока, в начале июля 1940 года, единство между фюрером и народом казалось полным. Гитлер стер пятно позора 1918 года. Если верна теория психолога Биниона, согласно которой душевную травму можно излечить единственным способом: повторно пережить причинившее ее событие, но в позитивной форме, – то победа над Францией должна была положить конец коллективному неврозу немцев. Впрочем, не исключено, что его корни уходили гораздо глубже.

Определенные признаки излечения народа от этого невроза все-таки проявились. Так, например, служба разведки СД и министр пропаганды отмечали взлет франкофилии среди населения. Прошлое забыто, и хочется казаться благородным. Волна симпатии к французам раздражала правящий режим, предпринявший мощную контрпропагандистскую кампанию в прессе. Категорически запрещались любые публикации, доброжелательно отзывающиеся о Франции. «Мы могли бы привлечь к себе французов. Но мы этого не хотим. Мы хотим и должны стать их наследниками», – писал Геббельс. Вместо того чтобы культивировать и развивать дружеские чувства и оказывать помощь французским беженцам («народу, пережившему Дантов ад»), нацистские вожди предприняли прямо противоположные действия. Они сознательно разжигали в людях самые низменные инстинкты, зависть и самые оголтелые империалистические амбиции. Пусть невроз поражения у многих пошел на спад, это никак не повлияло на стремление к собственному «величию».

В период, последовавший за заключением перемирия с Францией, на свет явилось множество планов, один безумнее другого. Соперничество и вражда внутри правящей прослойки достигли своего апогея. Риббентроп жаждал объединить под эгидой министерства иностранных дел все отделы планирования и приступить к политической реорганизации будущей Европы. Геринг, отвечавший за выполнение Четырехлетнего плана, и министр экономики Функ хотели руководить экономической стороной установления «нового европейского порядка». Геббельс, при поддержке военщины, желал сохранить за собой роль главного пропагандиста, но уже в масштабах всего континента. Каждый ревниво оберегал свои полномочия. Геббельсу удалось вырвать у фюрера решение в свою пользу, обойдя Риббентропа.