Гитл и камень Андромеды

Да не открой я нашу галерею вовремя, Ади Мазуз из лавки напротив тут же побежит звонить Каролю. Не затем, чтобы ябедничать, а из искренней заботы о моем благополучии. И долговязая соседка Эти отметит, что галерея закрыта. Попробует пробраться со двора и постучит в окно моего чуланчика — все ли в порядке? А знают они меня всего ничего, да и не дружим мы вовсе, так… здороваемся. Нет, что-то с этим Йехезкелем не то.

И пока я так бродила туда и сюда между лавками, мой взгляд упал на витрину магазина, запрятанного внутрь станции, за билетную кассу и общественный туалет. В витрине были выставлены шляпки. Какие шляпки! Веселые и смешные, ну просто само изящество! Такую витрину надо было вынести на главную улицу города, а не затыривать в самый темный угол!

Ах, какие шляпки! Маленькие, как божьи коровки, полураскрывшие красные крылышки, между которыми уже колыхался, представляя себе попутный ветер, черный пушок. И большие шляпы, легко вздымавшие с боков полупрозрачные поля, чтобы краше загибались они книзу спереди, кидая на лицо загадочную тень. А какие цветы украшали хитро оплетенные тюлем, газом или атласом тульи! Сиреневые и серо-голубые, желтовато-лиловые и бордово-зеленые, похожие на сказочных птичек или заморских бабочек. Но одна… одна шляпка была просто невообразимо хороша. Маленький черный ток из жирного фетра и блестящего атласа, сложенного веером, а с макушки на этот загадочно поблескивающий веер лился поток сверкающих тонких и длинных перьев, исчерна-фиолетовых, как римская ночь, как лаковое ландо в свете газовых фонарей, как… Ну не знаю, с чем еще ее можно сравнить! И мне захотелось купить эту шляпку.

Бред, конечно, куда ее наденешь? В оперу? Так даже если решишься на такой нелепый шаг — засмеют. Это сейчас в Тель-Авиве можно надеть шляпку и не вызвать раздраженную реакцию окружающих. А тогда дело решалось однозначно: шляпки носили только религиозные тетеньки, но что это были за шляпки! Горшочки, кастрюльки, бесформенное построение, закрывавшее неудачную стрижку, вернее, спутанные пряди дешевого парика. Ну и что? Что с того, что кому-то моя шляпка не понравится? С каких это пор я интересуюсь тем, что люди скажут? А если не осмелюсь надеть — пусть висит на гвозде как напоминание о моей трусости!

Я толкнула дверь.

Что за магазин! Прилавка нет, полок — тоже. Со всех сторон торчат изогнутые прутья с наверченными на них шарами, а на шарах сидят шляпки — наглые и задумчивые, нахальные и серьезные, грустные и смешливые. Насмешливые тоже были. А у стены в огромном бархатном кресле, украшенном золотыми кистями, убранном переливчатой парчой, усеянном рукодельными цветами небывалой формы и немыслимой окраски, прикорнула крошечная старушка, такая красивая, глаз не отвести. Она была одета в черное платье. Сделано было это платье из всего, что умеет струиться, ниспадать, шуршать, змеиться, поблескивать, взлетать, опадать и веселиться.

Звякнули тоненькие трубочки, повешенные у двери, чтобы ловить ветер, и старушка открыла глаза. Они были цвета незабудок, васильков и одновременно лютиков. Что-то вроде камня александрита, меняющего цвет на свету. Еще у старушки был крошечный носик, ротик бантиком, крепкие, как райские яблочки, щечки и фиолетовые кудельки на голове.

Старушка поглядела на меня испытующе и указала пальцем на ту самую шляпку с исчерна-фиолетовым плюмажем.

Я радостно кивнула. Надела шляпку на лоб, подвинула ее вправо, потом влево, немножко назад и чуточку вперед, потом опустила вуальку и отошла от зеркала на несколько шагов.

Старушка глядела на меня внимательно, но чувств не выражала. Наконец вспорхнула, как колибри, поднялась на цыпочки, — а каблуки тоненькие-тоненькие и во-о-т такой высоты, но мне все равно пришлось нагнуться. Старушка поправила на мне шляпку, подколола вуальку сбоку. Я взглянула в зеркало: вот оно!

Что-то, однако, раздражало. Рядом со старушкой я выглядела неуклюжей дылдой. Старушка кивнула моим мыслям, пальцем потребовала шляпку себе, надела ее и… ну что вам сказать! Как была колибри, так и осталась. Только сморщенное личико скрылось под вуалькой, а вокруг меня расположился киношный Париж. Газовые рожки выхватывают из темноты вздохи и всхлипы веселой ночи, где-то звучит музыка, где-то колышет завесу темноты жемчужный смех. И слетаются на площадь со всех сторон птички-колибри, бездумные и легкие. Несут с собой волну духов и праздничного возбуждения. Мужчины… нет, не в них дело. И любовь дело пятое. Смысл совсем в другом: в этом самом возбуждении, в трепещущем женском начале, сомнительном и сомнамбулическом, легком и подвижном, как лунный свет.