Гитл и камень Андромеды

Так началась моя дружба с Марой. И закончилась счастливая любовь с Женькой. Никаких взаимных претензий не осталось. Просто растаяло все, что между нами было, словно его никогда и не было. Какая из меня Андромеда? Я же своя, со мной все просто, потому что понятно. Мишка плакал. Женька отнял у него любимую женщину. Что им оставалось? Убить друг друга или чокнуться и запить проблему. Хорошо, что выбрали второе. А Персей ничего про чудище не знал. И не понимал, что у того на душе. Не мог вникнуть в его проблему, иначе Персею этому никак бы не удалось совершить подвиг. Чудище должно быть потусторонним и совершенно непонятным, иначе получится совсем другая история. Что-то вроде того, что случилось у Красавицы со Зверем, у Иванушки с лягушкой и у Машеньки с медведями.

Наконец я поняла, почему Андромеду притащили сюда аж из Эфиопии для того, чтобы посадить на камушек напротив ресторана «Алладин» в Яффе. И почему Персей и все прочие ланселоты перлись за три моря выручать из беды Прекрасных Дамзелей. Это — для остранения. Чтобы чудище оставалось чудищем, дрянью заморской. Чтобы убивать его было легко. А кроме того, я поняла, что, описывая мою тогдашнюю жизнь, нужно оставить на потом все другие, приключившиеся за это время истории, иначе мы никогда не доберемся до пикника на берегу моря в честь Дня независимости и помолвки Кароля и Мары.

Впрочем, личный праздник был не только у Кароля и Мары. Бенджи прощался с холостой жизнью, потому что старец Яаков нашел ему жену раньше назначенного срока. Персиянка была большой и сильной с огромными бархатными глазами. Бенджи решил принять этот дар судьбы, но прежде потребовал от Чумы окончательного ответа. И Чума снова сказала решительное «нет!».

На пикнике Бенджи должен был представить свою Шахерезаду обществу. Шахерезаду звали Рахель. Была она из хорошего рода правильного племени, и прийти могла только в сопровождении брата, которого Бенджи уже ненавидел, как полагается ненавидеть такого родственника.

Чума тоже праздновала целых три события: освобождение от назойливой страсти Бенджи, приближение своей выставки, приобретавшей конкретные формы, и что-то еще, о чем говорить она пока не хотела.

— Я приду не одна, — предупредила Чума. — Со мной будет арабка Луиз.

— Это еще зачем? — взвился подполковник, которого Мара назвала Каро, что на ладино и прочих похожих языках означает «драгоценный».

Мара была сефардкой, Кароль, во всяком случае по матери, тоже был с Балкан, а там почти все евреи — сефарды. Так что им теперь пристало переговариваться разве что на ладино, которого ни один из них не знал. Но как бы там ни было, «Каро» звучит лучше, чем «Каакуа».

— А что? — напряглась Чума. — Тебе-то что? Она — моя гостья, кто ее тронет или заденет, будет иметь дело со мной!

Надо сказать, что Кароль, по его собственному признанию, готов был смотреть на арабов только через прицел ружья. Но к Чуме он относился уважительно. Что там между ними было, не знаю, но они были знакомы давно и без особой причины друг друга не задевали.

— А то, — нахмурился Кароль, — что это День независимости. Твоей Луиз и самой не поздоровится, если другие арабы узнают, что она была с нами. И нам праздник испортит, и себе навредит.

— Уже навредила, — усмехнулась Чума. — Она чокнутая. Хочет быть с евреями. Говорит, они ей больше нравятся. Кроме того, она христианка.

— Час от часу не легче, — буркнул Кароль. — Из яффских, что ли? Как бы она нам на хвосте драку не принесла. Неохота с этим пачкаться в праздник.

— Все будет нормально, — успокоила его Чума. — Ее папаша держит таксопарк.

— Саид, что ли?

Чума кивнула. Кароль тоже кивнул, и больше они об этом не разговаривали.

Еще собирались прийти армейские друзья Кароля. Чума позвала и Женьку, хотя Кароль после того случая его и видеть не хотел. Но Женька, как истинный мазохист, только к нам и таскался. Когда пришел в первый раз, я еще была сильно нехороша. Рана нагноилась, головные боли не отступали, синяки только начали линять. Он потоптался у постели, присел на корточки и спросил с тоской в голосе: «Ты меня ненавидишь?» Говорить мне не хотелось, и я только помотала головой.

— Почему? — не согласился Женька. — Ты должна меня ненавидеть! Я сам себя ненавижу. Но — представь себе: я захожу, а там здоровенный мужик сидит на полу и ревет. Что я должен был делать? Бить ногой?

Я снова помотала головой.

— Должен был! — не согласился Женька. — Надо было его поднять, а потом — врезать. Но я это только потом сообразил. А тут — сел за стол, налил себе рюмку… дурацкая ситуация… а он вдруг подполз и рядом сел… Я прощения не прошу. А что я мог сделать?