Гитл и камень Андромеды

Кибуц остался позади, тащиться дальше не было сил, и я решила заночевать под каким-нибудь деревом. Шмерль, наверно, часто так делал. У него есть три ночных пейзажа. А его самого ни на одной из этих картин нет. Есть какое-то смазанное пятно, словно воронка, и не обязательно в центре картины. Но перспектива — всегда из нее! А вокруг — смятенное дерево, обычно апельсиновое. Эстерка, то грустная, то испуганная, то задумчивая, то гневная. И какой-то юноша в тени. Значит, автор? Кто же тогда глядит из этой воронки? И почему вокруг дерева и влюбленных забор из оранжевых полос? Оранжевые апельсины в темной зелени, желтые луны в фиолетовом небе и перекрещивающиеся по углам картины огненные штрихи — это, конечно, красиво, но должен быть и смысл.

Я вдохнула цитрусовый аромат, пристроила голову на сумке, легла на бок и вдруг поняла: Шмерль писал изгнание из рая! Лучи вокруг — это огненный меч, который не пускает назад, в кущи. Хлещет по периметру, рассекает все, что движется. Потому и апельсины такие кривые, мазок крученый, листва ходит волнами, лун — где три, где пять, и рыжий пес задирает к ним голову, но не воет. Он пошел за хозяином добровольно, и вот принюхивается и присматривается. Не зря эти три картинки вызывают у меня чувство смертной тоски, приглушенной смутным обещанием, что все еще устроится и наладится.

Из какого же рая выгнали нашего художника? Из кибуцного? Или семейного? И черт бы побрал здешних муравчиков, они хуже Песи. А Хайка Цукер, когда я ей сказала про Песю, действительно нахмурилась и сказала:

— В моем классе была только одна Песя, и если это та же Песя, старайся пройти мимо и не наступить.

— Разве ты училась в гимназии? — спросила я.

— Это была не гимназия, а ОРТ[9]. Нас учили шить и ивриту тоже. Многому учили. Школа была хорошая. В нее было нелегко попасть.

— Тогда почему ты стала базарной торговкой?

— Кем еще я могла оказаться? Портнихой в ателье? А чем ателье лучше, чем базар? Цукер стал хорошим семьянином и занялся канализацией много позже. Я вышла замуж за хосида, детка, а хосид хочет хорошо есть и много пить. Еще он хочет, чтобы у него в голове небо каждую минуту соединялось с землей. И хочет учить Тору. А советская власть этого не любит. И он отсидел восемь лет от звонка до звонка. А мне нужно было кормить троих детей. Базар давал такую возможность, а ателье — нет. В ателье я сидела бы, не открывая рта, как испуганная курица. Шутка ли — жена лагерника! А базару — какая разница?

Уже засыпая, я подумала, что при взгляде на лицо Эстерке мне каждый раз почему-то вспоминаются Цукеры. Но связи не было и быть не могло. А Песя! Черт бы ее подрал! Дрянь какая! Змея подколодная! Да нет, просто скандальная дура, несчастная баба с запутавшимися мозгами. Абка, скорее всего, не приедет за картинкой.

Одно вам скажу: засыпать под апельсином не так страшно, как просыпаться. Может быть, я и перекрыла своим телом муравчикам их главное шоссе, но они могли пойти в обход, не так уж я огромна. А эти ниндзи пытались меня загрызть. Даже Гулливер не смог бы похвастать таким количеством зудящих и пылающих болевых точек. От муравьиного яда я вся опухла. Оказалось, что в темноте я недалеко ушла и от нашего, человеческого, шоссе. Только поднялась на пригорок и тут же оказалась на обочине. Пыльный «Форд» остановился по первому взмаху моей руки. Неужели я выгляжу как существо, нуждающееся в скорой помощи?

— Сколько берешь? — спросил у меня жилистый потный мужичок лет пятидесяти.

— За что?

Он ухмыльнулся и сделал непонятное телодвижение.

— Мне надо в Ришон, желательно на автобусную станцию. Подвезешь?

— Это в другую сторону, — ответил мужичок, и в его голосе прозвучало удивление.

— Ну извини.

Я вылезла, мужичок поехал дальше, а я пересекла шоссе и снова подняла руку.

Опять подъехал тот же пыльный «Форд». Сплю я, что ли?!

— Садись! — велел мужичок. — Можно и в Ришон. Есть дело.

Он косился на меня минут десять, потом спросил:

— Так ты не проститутка?

Вопрос интересный, а в моем положении — даже заковыристый, потому что муравчик укусил и в левое веко тоже. Веко распухло, и разглядеть мужичка краем глаза было невозможно. Пришлось повернуться всем телом. Мужичок как мужичок, в мятой рубашке и с усами.

— Нет. Не проститутка. Это меня муравьи покусали.

— А что ты тут на плантации делала?

— Спала. Ушла ночью из Яд-Маньи, заблудилась и заснула под апельсиновым деревом. А почему ты решил, что я проститутка?

— На этой плантации водятся проститутки. Приезжают целыми шайками и ловят тут клиентов.

— Не знаю. Тихо было. Ничего такого не слышала.

— Ну извини, — смущенно пробормотал мужичок. — А что ты делала в Манье?

— Навещала знакомую, поссорилась с ней и решила идти пешком до шоссе.

— Они вредные, эти из Маньи. У них стакана воды не допросишься.

— А ты откуда?

— Из Нес-Ционы.

— Давно?

— Всегда.

— И сколько же лет было тебе в тридцать пятом году?

— Десять, а что?

— Я ищу знакомых деда. Имя Малах Шмерль тебе что-нибудь говорит?

Мужичок подумал и отрицательно помотал головой. Потом вздохнул и сказал с обидой:

— Жалко, что ты не проститутка.