— Нет, просто сошел на берег и пропал из вида.
— Чего же ты приехал в Израиль? Другого места не нашлось?
— А оно — мое. Про меня здесь целую декларацию сочинили, специальные права выдали. К американцам нужно стучаться, проситься на ночлег, а сюда еще и зазывают. Кроме того, тут квартиры давали. Без привязки ссуды к индексу.
— А что тебе с яхты? Туристов, что ли, катаешь?
— Случается. Но вообще я археолог. И еще подводник. Плаваю, опять же, умело. Мастер спорта. Так я от Управления древностями по побережью шастаю, археологию из моря добываю. Ее тут видимо-невидимо.
— И приторговываешь находками, — предположила я.
— Бывает, — спокойно ответил атлет. — Но только мелочами: амфорками, монетками. Их в этой стране никто и не считает. Тут такая старина древнючая под ногами лежит, а ее раскапывать ленятся. Или не хотят. Вот бедуины могилы грабят, это плохо. А я никому не нужную амфорку налево пускаю. Их, этих амфорок, на дне морском больше, чем морских звезд.
— Чего же ты такие секреты первой встречной-поперечной рассказываешь?
— А что ты мне сделаешь? — лениво спросил атлет и перевернулся на спину.
Я ничего сделать не могла и делать не стала бы. А что он собирался делать со мной? То есть черт с ним, конечно. Чего мне надо? Недурен собой, мужеподобен, пойдем дальше, богоподобен, хорош собой до невероятности. И неглуп. Живет на яхте. Перспектива открывается — во снах не снилось. Да и сердечко постукивает неровно. Тянет. Ухает. Влюбляется или уже влюбилось.
— Только вот что, — сказал атлет, неторопливо отгрызая заусенец, — я тебе предлагаю одиночное спальное место. Это — чтобы с самого начала было ясно. Никаких там… этих.
— А мне от тебя ничего больше и не надо, — с облегчением выпалила я.
С облегчением, потому что ненавижу это… чтобы с ходу в койку. Чувству надо позволить расцвести, желательно еще и заколоситься, созреть, чтобы зерно само на землю упало.
Атлет поглядел на меня внимательно, усмехнулся недобро и засопел.
— Чего так? — спросила я.
— Сам не знаю. Злость берет. Гляжу на тебя, ты со всех сторон ничего. Да и прежние были ничего. Гомик я, что ли?
— Пора бы выяснить.
— Пробовал, — насупился атлет. — От мужиков меня и вовсе тошнит.
— Так ты у нас фригидный! Это с атлетами бывает. Это, я думаю, от избытка молочной кислоты. У нас, у баб, она из груди течет, а у вас, у атлетов, по мышцам разливается. И потенцию гасит. Это я тебе говорю, как подруга специалистки по потенции.
Речь опять о моей дважды разведенной Машке. И так ее мужья достали, что она сочинила кандидатскую по мужской импотенции. Защитить при мне еще не успела, но уже стала самым востребованным человеком в Питере. Кто с ней только не шушукался!
— По-моему, ты какую-то чушь несешь, — лениво возразил атлет. — Ладно, пошли. Тут до Яффы недалеко. Если ходить умеешь. А старик Кароль как раз ужинать собирается. Кофе он готовит классный. Заодно попробуем найти тебе работу.
Яффа надвигалась на меня, как судьба. Правда, я не слишком верила атлету. Врать можно и невдохновенно. Но фиолетовые стены, минареты и башни за морской излучиной — они были реальные. Как и засветившиеся вдруг фонари с туманным лиловым флером вокруг размытого желтого пятна. Как и развалины домов, сохранившие каждый хоть что-то от былой красоты: арку, флорентийское окно, кусок мозаики или консольку, черт-те что некогда поддерживавшую. Мне не хотелось покидать эту потрясающую фиолетовую реальность и ступать на недавно отстроенную лестницу, сверкающую белизной и ведущую в бутафорский парадиз. Однако и реставрированный кусок города оказался хорош.
Дома громоздились друг на дружку, играли в мал мала меньше, толкались, пихались, выбегали вперед или вспрыгивали друг дружке на плечи, но при этом все они были повернуты к морю террасой ли, крышей, обвитой порыжевшим виноградным листом, или пусть даже только балкончиком или окном-фонарем. Словно поднимались на цыпочки, нетерпеливо теребили передних за плечо, требовали: дай вдохнуть!
Где-то скрипел флюгер. Море, почувствовавшее свою востребованность в этом месте, отдавалось людям с удовольствием. Узкие проулки были залиты его духом, оно ухало вдалеке, пробуждая в закоулках эхо, вздыхало и ахало, колебало фонари, а те, в свою очередь, колебали брусчатку под ногами. Хорошо, как на палубе таинственного судна, брошенного на произвол судьбы с заснувшими аргонавтами на борту!
А парадиз явно укололся о веретено. Спало качающееся на волнах царство, ни одного человека не было на улицах, редко где выскальзывал из-под ставня луч света. Ни музыки, ни городского шума, ни автомобильного грохота. Только море подавало голос, напоминая, что мы двигаемся не во сне.