Гитл и камень Андромеды

Я часто вижу странные сны. В этих снах я говорю не по-русски, а на идиш, вставляя польские слова. Я считала, что идиш выучила в еврейском лесочке в Паланге, но это не совсем правда. Попала я туда впервые уже десятилетней. И было у меня чувство, словно и место это, и идиш я уже когда-то встречала, а они встречали меня. Идиш пришел почти сразу, потом показалось, что я где-то видела Малку, только сильно меньше ростом и без переднего зуба. Мы вроде бы впервые приехали в Палангу с мамой и Симой и поселились достаточно далеко от этого лесочка. Дорога к пляжу или в центр городка через него не вела. Как же я туда попала?

Я его искала! Да, я точно помню, как мама легла вздремнуть, Сима пошла к косметичке, а я выскользнула из дома на цыпочках и отправилась на поиски. Шла по невидимому следу, как собачонка, и вдруг услыхала нужный гам, остановилась, вслушалась и стала различать слова.

В лесочке меня поначалу не узнали, а потом пошел гомон: «реб-Меирке» хот гекумен, «реб-Меирка» пришла! И почему же в лесочке меня называли «реб-Меиркой»? Не Лалой и не Лялей, а именно так — «реб-Меирка». Да и Малка Цукер долго так меня называла!

Встретиться с Малкой, и немедленно, стало жизненно необходимо. Куда как более важно, чем выбрасывать деньги на модного психолога! Не каприз это был, нет! Я давно забыла про пропуск в моей биографии, никто мне о нем не напоминал, да и к чему это? Но с тех пор как я принесла картинки Шмерля домой и развесила их по стенам, нет, — с той самой минуты, как я взглянула на них в разоренном доме Йехезкеля Каца, что-то во мне стало приподниматься на цыпочки. Какое-то воспоминание, какая-то тоска… рая мне стало не хватать, и где-то в самой глубине собственного сознания хранилась память о том, что этот рай у меня был!

Как он может быть связан с картинами Малаха Шмерля? Ну не могла я видеть Малаха Шмерля. Я и Паньоля-то впервые увидала совсем недавно. Не могла я знать и женщину, лицо и фигура которой появлялись почти на всех картинах Шмерля. Они — она и художник — жили в ином месте и в ином времени, нам негде было пересечься. А я их знала. Знала, и все тут!

На картинах было всего два лица — мужское и женское. Мужское порой раздваивалось, на одной картине мужчина был даже с четырьмя лицами. А женское лицо всегда одно, но какое! Я бы назвала это выражение лица обретенной святостью. Огромные серые глаза пожирали пространство картины. Они искали что-то в себе и для себя, каялись, маялись, светились, мерцали. Выплакивали, вымаливали снисхождение для себя и дарили миру любовь и прощение. Тут нельзя было ошибиться: женщина Шмерля знала обман, жестокость, предательство, насмешку, даже издевку. Все это было ее уделом, было — и перестало быть.

А мужчина? Где я видела это лицо, нет, лица?! Где?! Искаженные нечеловеческим страхом, освещенные нечеловеческой любовью, не сонные, нет, одухотворенные, можно сказать, потусторонние, но явно принадлежащие существу из плоти и крови. С пятнами, бородавками, морщинками, небрежно выбритые, иногда гладкие, но чаще помятые. Живые, совершенно живые и абсолютно узнаваемые. Одно и то же лицо, всегда одно и то же лицо и лицо, которое я видела, где? Во сне?

Малка долго не открывала. Но, поднимаясь по лестнице, я слышала звуки фортепьяно. Значит, она дома. Пусть откроет. Помешаю, так помешаю.

— Это ты? — Малка весело хлопнула в ладоши. — А я думала — мама. Она теперь живет этажом выше. Там продавалась квартира, а Менька всех сводит с ума своим религиозным рвением, представляешь, мамина кухня для него теперь недостаточно кошерна, он варит себе кашу на спиртовке… в общем, он живет в старой родительской квартире, а Левка с родителями — здесь, наверху. Но мама мне так надоела, сил никаких нет. Казис зовет меня в Германию. Он нашел там работу! А родители стеной встали. «Ни за что!» А я сама думаю: как забыть и как простить? Ты что скажешь?

— Потом. Потом поговорим об этом. А сейчас мне нужно спросить что-то очень важное. Почему ты называла меня «реб-Меирка»?

Малка удивленно хлопнула ресницами.

— А как еще тебя называть? Ты же приемная дочь реб Меирке!

— Какого еще реб Меирке? Я такого не знаю!

— С ума сойти! Как это ты его не знаешь, если он привел тебя к нам за руку и просил маму нас с тобой подружить?

— Этого не было!

— Мама! — заорала Малка в окно.

— Уже иду! — донеслось не из окна, а с лестницы. — Рыба уже готова!

— Мама! У нас Ляля. Она говорит, что не знает никакого реб Меирке!

— Как так… — Хайка так растерялась, что поставила тарелку с рыбой на самый край стола, откуда тарелка незамедлительно слетела на пол. — Как же так… — шептала Хайка, ползая по полу, собирая осколки тарелки и остатки рыбы, всхлипывая и шмыгая носом, — как же так…

Видно было, что глубокое огорчение причинили ей не разбившаяся тарелка и упавшая на пол рыба, а мои слова.

— За этим я и пришла к вам. Что-то шевелится в моей памяти, но я сама не понимаю — что. Кто такой этот реб Меирке?