Гитл и камень Андромеды

Закрыто. Ни объявления, ни извинения. Просто закрыто, и даже жалюзи не спущены. Полдневное солнце безжалостно сжигает лилово-розово-фиолетовый флер в витрине, обесцвечивает цветную соломку и бабочек. Все они жухнут и тухнут на глазах. Непорядок. Роз опускает жалюзи даже на время обеденного перерыва.

— Говорят, ее опять отвезли в больницу, — охотно сообщил мне хозяин соседней лавки, предлагающей путникам сигареты и сладости. — Никто не знает, в какую больницу она ложится. Это секрет. Мы думаем, она тю-тю, — мужчина покрутил рукой у виска. Жест был необычный: он крутил не указательным пальцем, а сложенной ладонью, словно вкручивал отверткой винтик. И не успокоился, пока винтик не вошел в череп по самую шляпку. — Так что ищи ее в дурдоме, каком — не знаю.

— А какая у нее фамилия?

— Что-то на «ш», «Шмерль» по-моему. Эзра! — заорал он. — Как фамилия этой сумасшедшей торговки шляпами?

— Шмерль, — буркнул Эзра, не поднимая глаз от мотороллера, в моторе которого копался.

Шмерль? Как — Шмерль? Я же у нее спрашивала! Гершон прав, они все тут сумасшедшие.

В предвыборном штабе Кароля меня допустили к телефону. Наверное, шептались за спиной, ну и черт с ними. Этим мы займемся чуть позже. Любезная секретарша даже выписала для меня номера телефонов близлежащих дурдомов и ближайшей общей больницы имени какого-то Каплана. «Иногда везут в Асаф га-рофе», — пробормотала она осторожно. Я взяла телефон и этого заведения. Но ни в одном из лечебных учреждений Роз Шмерль не числилась.

Добравшись до дому, я обзвонила все остальные больницы и дурдома. Роз пропала без вести. Пришлось идти к Каролю. По его приказу с того дня весь предвыборный штаб следил за шляпной лавкой на центральной автобусной станции, и каждое утро я выслушивала очередной доклад: лавка закрыта, и жалюзи не спущены.

Попытка выяснить домашний адрес Роз успехом не увенчалась. Почту она получала на адрес лавки, его же дала мэрии и больничной кассе. Возможно, она и впрямь в этой лавке и жила, там есть задняя комнатка. Но требование взломать лавку мэрия отвергла. Вот если бы соседи пожаловались на трупный запах…

Ребята Кароля выехали на место и принюхивались втроем. Трупный запах отсутствовал. Роз Шмерль испарилась, не оставив вещественного следа. А меня занимал вопрос: могла ли она сама быть Малахом Шмерлем? Малах — это на иврите «ангел». Вполне подходит для псевдонима.

Роз с ее шляпками и неистребимой любовью к Паньолю. Выдумщица и фантазерка, злобная и мудрая, упрямая и хитрая, некогда похожая на крепкое райское яблочко, но со временем потерявшая вкус и цвет, как сухофрукт, залежавшийся в вазе… Нет, картины говорили от имени совсем иного персонажа. Этим персонажем Роз не была даже тогда, когда каждая клеточка ее тела полнилась сладким, но вязким соком. Художник не может вложить в картины то, чего в нем самом нет. Что ж! Видно, осталось прижать Паньоля. Но раньше следовало прижать Кароля Гуэту. Или сматываться из Яффы ко всем чертям, пока кости целы.

Шука выслушал мой рассказ молча. И молчал еще минут пять после того, как я закончила свои речи. Потом ударил кулаком по столу. Несильно, но зло.

— Каакуа зарвался! — сказал Шука. — Зачем он полез в политику?! Всему есть предел! Пусть снимет свою кандидатуру!

— Постой, а что будет с галереей?

— Какое мне дело!

— Так все же упирается в галерею!

— А зачем тебе галерея Кароля? Ты же не знаешь, что делать с двумя из четырех комнат своего дома. Преврати их в галерею. От Кароля дурно пахнет, детка. И от его галереи пахнет плохо. Отойди в сторону. Купи у него эти твои железки, сколько их осталось, и открывай свой бизнес.

Решение было таким простым и невероятно удобным, что я обалдела. И почему мне это самой в голову не пришло? Может, посвятить Шуку и в историю со Шмерлем? Может, и там есть простой ход, который я проглядела? Я несколько раз примеривалась, как бы подступиться к рассказу, но каждый раз пасовала.

Путаница ужасная, рассказывать долго, — да и что толку? Шука скажет: раз Паньоль все знает, надо спросить Паньоля. Я и сама так думала, только не знала, как заставить деда сказать правду. Может, начать с брата Марека? Куда он девался? Почему даже Соня о нем не упомянула? Что натворил таинственный брат, как стал черной овцой в столь и без того неблагополучном семействе? Или — напротив? Семейство провинилось в чем-то перед Мареком?

Господи, ну что это за мир такой? Этот вопрос я задала Шуке, а тот только развел руками.

— Мой мир ведет себя прилично, — сказал он. Помолчал и выдавил из себя нехотя: — Что-то с твоим миром не в порядке. Знаешь, мне иногда кажется, что ты не живешь и не радуешься жизни, а разглядываешь ее в волшебном шаре, где бродят тени. Ты словно что-то потеряла, а что — не помнишь. Ищешь вслепую, закрыв глаза и расставив руки, и каждый раз вздрагиваешь, когда пальцы упираются во что-то непонятное.

Мне было странно и неприятно услышать про себя такое. Чего ж он тогда от меня не отлипает, от сомнамбулы несчастной? Но только он, этот Шука, да еще Цукеры продолжали считать меня за человека. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль.