Гиршуни

А имя? Само его имя — разве не подсказка? Ну что мне стоило набрать два слова «Juglans Regia» в гуглевском поисковом окне, а то и напрямую справиться в Википедии? Juglans Regia — грецкий орех! Грецкий Орех, наш с Гиршуни школьный и институтский однокашник, уже не раз упомянутый мною в этом самом блоге! Странно, что мне понадобились прямые указания в его последней записи, чтобы осознать эту очевидную истину…

Конечно, я прекрасно помнил Нору. Но — исключительно из-за особого к ней отношения со стороны Ореха, потому что сама по себе она, на мой взгляд, не представляла ничего особенного. Не из тех, на кого оборачиваются. Среднего роста, с темными густыми волосами до плеч, очень белой кожей, зелеными глазами и веснушками на носу. Что ее отличало, так это замедленная, какая-то даже сонная повадка во всем; никогда не видел, чтобы она куда-нибудь торопилась или вообще что-то делала быстро. Уж не в этом ли Орех усмотрел ее пресловутую королевскую стать? Странно… Хотя, честно говоря, у меня никогда не было слишком много возможностей — да и желания тоже — узнать ее поближе.

Впервые я увидел Нору одновременно с Грецким, на том самом вечере в двести тридцать девятой школе, а затем еще несколько раз — уже в студенческий период, опять-таки в тех местах, где мы оказывались вместе с Орехом и по его настоянию. Теперь-то я понимаю, что она была для него главным магнитом, но тогда… тогда ничего подобного мне в голову не приходило. Тем более что Орех никогда не говорил о ней, как, впрочем, никогда не распространялся и о других своих многочисленных подругах — разве что двусмысленно ухмылялся, когда его подначивали на эту тему.

Жаловаться на недостаток популярности он не мог; насколько я припоминаю, даже в тех, Норой-обитаемых-местах, Орех появлялся в сопровождении двух-трех согласных на все и при этом намного более сексапильных, чем Нора, девиц. Почему же тогда я ее запомнил? — Наверное, из-за странностей в поведении моего приятеля, которые заметны были только в ее присутствии. Рядом с ней Орех начинал вести себя нервно, временами даже заискивающе — совсем нехарактерно для своего обычного образа самоуверенного красавца… чтоб не сказать «самца».

Вокруг Норы всегда формировался небольшой круг остроумцев и умников, непременно образующийся в любой студенческой компании — возможно, благодаря ее особенной манере реагировать на шутки — ленивой и медлительной, как и все прочие норины реакции. Известно, что хохотушки, готовые заливаться смехом по любому поводу, быстро приедаются интеллектуальному шутнику… то ли дело, когда в качестве награды за каламбур получаешь сдержанную многосмысленную улыбку, а то и просто понимающе-лукавый взгляд из-под ресниц. Не уверен, что Нора действительно вникала в суть ведущихся вокруг нее разговоров, но соответствующие моменту гримаски она умела производить мастерски.

Бедный же Грецкий был абсолютно неприспособлен к кислотно-щелочной среде обитания записных остряков. Красавец и спортсмен, он естественно тянулся ко всему здоровому — например, к розовому, пахнущему сексом и молоком мясу, а к подобным кружкам даже не приближался. Он предпочитал результативное общение с вышеупомянутыми забракованными хохотушками и, как я сейчас понимаю, правильно делал. Возможно, язык хохотушек не слишком годился для умной беседы, зато прекрасно подходил для других, намного более увлекательных применений.

Однако в случае с Норой положение кардинальным образом менялось. Чтобы добраться до нее, Ореху неминуемо требовалось миновать… да что там «миновать» — хотя бы ввинтиться в узкий круг остроумцев. Что он и пытался сделать, терпя при этом оглушительные, звонкие, как пощечина, неудачи. Нужно ли говорить, что спесивые «интеллектуалы» отыгрывались на нем по полной программе, соревнуясь в беспощадности ударов! А он… он терпел, что тоже совершенно не соответствовало его обычной заносчивой драчливости. Случалось, что Орех втаптывал людей в землю за куда меньшие прегрешения, а тут — всего лишь кривил рот в жалком подобии улыбки.

Глядя на него такого, я неизменно испытывал неловкость — почему-то весьма неприятную для меня. А ведь по логике вещей должен был бы злорадствовать: самого-то меня из «интеллектуального круга» не гнали. По всем приметам я уже тогда походил на них — хотя бы узостью плеч, серостью лица и философским покашливанием в облаке сигаретного дыма. Мне полагалось ненавидеть Грецкого Ореха так же, как ненавидели они — за его силу и здоровье, за его мужественную драчливость, за чеканную красоту профиля, за элегантную непринужденность, с которой он добывал и транжирил деньги, за фантастическую легкость, с которой он укладывал в постель самых неприступных красавиц. Но вот поди ж ты, его унижение не только не радовало меня, но, скорее, даже оскорбляло…