Гипнотизер

Аббат кивнул, судя по всему, мое извинение было принято. Без единого слова он изучающе смотрел на меня. Когда Филипп взял руку Марии Терезы в свою и она крепко сжала ее, губы аббата стали еще тоньше, а глаза недобро заблестели. Будто ему с огромным трудом приходилось сдерживать себя, чтобы не допускать подобного распутства в его присутствии. Нас с аббатом пугало одно и то же: возможная близость Филиппа и Марии Терезы. Я понимал, что ничего не смогу поделать со своей ревностью, со своими ужасами. К счастью, слово взял комиссар полиции.

— Да, верно, в деле по убийству барона Людвига Оберкирха появились кое-какие новые моменты, — скороговоркой произнес он. Собственно, потому он и решил собрать здесь всех. — С одной стороны, это имеет отношение к квартире барона, с другой — еще кос к чему, что я намерен обсудить в самом узком кругу. Только теперь удалось обнаружить на окопном стекле следы чрезвычайно твердого вещества, алмаза. Непонятной формы знаки, весьма отдаленно напоминающие буквы, вероятно, это фрагменты каких-то слов. То ли «заб…», то ли «за…шь», целиком они практически не поддаются расшифровке.

Говоря это, Альбер Жоффе пристально обозревал присутствующих, в присущей ему манере разминая свои толстенькие большие пальцы. Аббат де Вилье смотрел в сторону, всем своим видом демонстрируя презрение, Филипп сосредоточенно морщил лоб, а Мария Тереза сидела с удрученным видом — широко раскрыв глаза, неровно дыша, и так вцепилась в руку Филиппа, что тот обеспокоенно обнял ее за талию и привлек к себе. Я просто исходил ревностью. А когда она положила голову на плечо Филиппу, тут уж мне стало и вовсе невыносимо. «Ты проиграл, Петрус, проиграл окончательно», — говорил его взгляд, и когда Мария Тереза закрыла глаза, у меня в этом уже не оставалось сомнений.

«Чего же ты хотел — ужасов в финале? — в бешенстве спросил я себя. — Вот ты их и получил!» И судьба, словно стремясь довести меня до белого каления, преподнесла мне очередное видение из недавнего прошлого: обнаженная Мария Тереза, готовая отдать свое тело, казавшееся мне таким родным и знакомым. Но сейчас мне казалось, что эта женщина не имеет ровным счетом ничего общего с той, из видений. Чувственность Марии Терезы обратилась в прах, в пепел, красота ее уподобилась увядшей розе, более того, творческая аура ее растворилась в небытие.

Эта мысль мало помогала. До сих пор в памяти моей хранились события «прежней» или «моей» Марии Терезы: ее обнаженная и беззащитная красота была для меня незабываема, как и ее поцелуи. Ревность, сочувствие, любовь — в чувствах моих царила суматоха, казалось, меня вот-вот разорвет на части.

Аббат де Вилье между тем объяснял, что царапины на стекле, судя по всему, возникли от перстня с бриллиантом, принадлежащего Марии Терезе, того самого перстня, который был потерян, с большой долей вероятности, именно в доме барона Людвига. И драгоценность до сих пор так и не была найдена. Что же касается второго обстоятельства, о котором месье комиссар предпочел бы говорить наедине, то он может сказать следующее:

— Это дело касается меня лично и моей лжи о том, что я вечером в день убийства находился в Лондоне. — Аббат повернулся к Марии Терезе и посмотрел ей прямо в глаза. — На самом же деле я был уже давным-давно в Париже. Я решил подвергнуть испытанию отеческую заботу и следил за тобой, дитя мое. И был наказан за это, поскольку собственными глазами вынужден был убедиться, как ты постепенно оказывалась в сетях, расставленных этим Оберкирхом.

— Аббат де Вилье! Не будь вы в столь почтенном возрасте и покровителем Марии Терезы… я вздул бы вас как полагается! — возмущенно воскликнул Филипп.

— Охотно верю, тем более мне уже приходилось здесь сталкиваться с насилием, — иронически ответил аббат. — Но поскольку вы, Филипп, все же у меня на хорошем счету, я готов проявить снисходительность.

Впервые аббат де Вилье в открытую высказался против близнецов Обсркирх. У меня сердце екнуло, фронты переменились. За оскорблением сразу же последовало унижение, потому что именно Филиппу аббат был обязан жизнью. Во мне родилась новая надежда, и я послал молитву небесам о том, чтобы аббат и барон разругались окончательно и чтобы Мария Тереза не стала ни на чью сторону. Для меня, как я рассчитывал, путь тогда снова становился прямым, ибо, если двое дерутся…

Однако мои расчеты оказались преждевременны.