Гиперион

Мне было необходимо, милый, поделиться с тобой тем, что сейчас занимает мой ум, потому не сердись, что я не рассказал тебе ни о чем другом. <...>

Твой Гёльдерлин

№ 116. БРАТУ

[Франкфурт] 11 февр. 96

Милый брат!

Сердечно благодарю тебя за братское участие в моей судьбе, как и нашу милую матушку. Ты видел меня в плохие дни и выказывал при этом терпение, потому я хотел бы, чтобы ты разделил со мной и более радостные минуты.

Уже настала пора, чтобы мне опять немножко помолодеть; а то я, было, совсем состарился в расцвете дней. Мое существо сбросило уже по меньшей мере несколько фунтов избыточного веса и движется теперь свободнее и живее, как мне кажется. Deus nobis haec otia fecit[301]. Пожелай мне этого, милый, и не думай, что моя старая любовь заржавела при моем новом счастье. Но слово «счастье» ты сможешь отнести к моему положению, только когда сам все увидишь и услышишь, а это я могу устроить весьма быстро и легко, по крайней мере что касается путевых расходов, и квартиры, и столования во Франкфурте.

<...>

Я работаю сейчас исключительно над философскими письмами, план которых тебе знаком, чтобы отослать их профессору Нитхаммеру, который напомнил мне о моем обещании и просил написать ряд статей в том письме, которое ты мне пересылаешь.

Не знаешь ли каких новостей о моем романе? Шиллер еще ничего мне не присылал?

Будь так добр, пришли мне мою флейту, только запакуй как следует. Она, должно быть, осталась в Нюртингене.

А что поделывает наш добрый Фрипон[302]? Это животное я вспоминаю со странной нежностью, наверное, потому, что он радовал меня в те часы, когда я скорбел о людях. Какое утешение для сердца — чувствовать то родство, в котором мы находимся со всей обширной и радостной природой, и, насколько это возможно, понимать его! К лету я, наверное, опять займусь ботаникой. О моих воспитательных делах и их радостях в другой раз. <...>

Из № 117. ИММАНУЭЛЮ НИТХАММЕРУ [303]

Франкфурт-на-Майне, 24 февраля 1796 г.

<...>

Условия, в которых я теперь живу, хороши, насколько это можно себе представить. У меня много досуга для моих собственных занятий, а моим почти единственным занятием стала опять философия. Я взялся за Канта и Рейнгольда[304] и надеюсь, что в этой стихии мой дух, ставший рассеянным и слабым в бесплодных усилиях, коих ты был свидетелем, сосредоточится и укрепится.

Однако отголоски Йены звучат во мне еще слишком громко и воспоминания имеют надо мной слишком большую власть, чтобы настоящее могло стать для меня целительным. Различные мысли схлестнулись в моей голове, и я не могу их распутать. Для непрерывной напряженной работы, какой требует поставленная философская задача, я еще недостаточно собран.

Мне не хватает общения с тобой. Ты и сегодня по-прежнему мой философский ментор, и твой совет остерегаться абстракций дорог мне сегодня так же, как и прежде, когда я позволил затянуть себя в них, будучи не в ладах с самим собою. Философия — тиранша, и я настолько страдаю от ее гнета, что ни за что не соглашусь на него добровольно.

В моих философских письмах[305] я хочу найти тот принцип, который объяснял бы разграничения, в которых мы мыслим и существуем, но который также позволяет уничтожить противоречие — противоречие между субъектом и объектом, между нашим «я» и миром, и даже между разумом и откровением, — теоретически, в интеллектуальном созерцании, так что нашему практическому разуму нечего тут будет делать. Мы используем при этом эстетическое чувство, и я назову свои философские письма «Новые письма об эстетическом воспитании человека». А от философии я перейду в них к поэзии и религии. <...>

№ 118. НОЙФЕРУ

Франкфурт, март 96

Милый брат!

Я не дивлюсь, что ты так долго не писал. Я знаю, как это бывает; хочешь сказать другу нечто, а не пройдет и недели, и ты должен взять свои слова назад, и все колеблет нас вечный прилив и отлив, и то, что было правдой в сей час, мы, положа руку на сердце, уже не можем сказать о себе в другой, и, покуда идет письмецо, которое мы написали, горе, на которое мы жаловались, обернулось радостью или же радость, о которой мы сообщали, обратилась в горе, и так обстоит дело почти со всеми изъявлениями нашей души и нашего духа. Мгновенья, в которые мы открываем в себе предвечное, так часто разрушаются внешними помехами, и сам Предвечный становится тенью и возвращается к нам лишь в свое время, как весна и осень, и оживает в нас. Это одна из причин, почему я пишу с неохотой. <...>

Дела мои хороши, и даже очень. Я живу беззаботно, а так живут блаженные боги.