Гиперион

И, будьте так добры, расскажите мне подробнее о Ваших литературных работах и прочем, что занимает Ваш ум, если я не смогу встретиться с Вами вскорости. И даже если я не смогу отплатить Вам ничем, кроме понимания, то и тогда это будет не напрасно. Знаете ли, люди мыслящие должны общаться между собой повсюду, где только есть движение живого духа, они должны объединяться со всем, что не должно быть извержено, дабы из этого объединения, из этой невидимой воинствующей церкви произошло великое дитя времени, день всех дней, называемый мужем души моей (апостолом, которого его нынешние поклонники понимают так же мало, как и самих себя), — Пришествие господне[296]. Я должен остановиться, не то я не остановлюсь вовсе.

Ваш истинный друг Гёльдерлин

№ 108. НОЙФЕРУ

[Нюртинген, в первых числах декабря 1795 г.]

Милый брат!

Хотел я тебе на днях написать, как я письмо, обещанное Зейцу, адресовал в твой дом. Но не успеваю. Я вообще будто пустой горшок, с тех пор как вернулся сюда, и не получается у меня музыка. Неопределенность моего положения, мое одиночество и мысль, что я мало-помалу становлюсь здесь обременительным гостем, — все это угнетает меня, так что мало мне толку от моего времени.

Кроме того, я еще не очень здоров.

Не знаю, что и делать, если до воскресенья не получу письма из Франкфурта. Ибо я сомневаюсь, что наши господа в Штутгарте захотят оставить меня в покое, а, насколько я тебя понял, с местом в доме Штрёлина вряд ли что получится.

Лучше б я остался там, где был. Глупее я ничего не мог придумать, как вернуться домой. Теперь же тысяча препятствий стоит на возвратном пути в Йену; они ничего бы я остался[297]; теперь же мне пришлось бы выслушать бог знает что, если б я захотел опять уехать туда.

Отшлифовал ли ты между тем свои стихи? Хотел бы я иметь твое терпение. Никогда в жизни я не был так impatiens limae[298], как сейчас. Но, когда тебе не с кем поделиться, когда у тебя только твоя работа перед твоими собственными глазами, — в том нет уже ничего удивительного. Все в конце концов притупляется. Уже не чувствуешь добра и на зло не обращаешь внимания.

Мне очень стыдно, что я мучаю тебя своим дурным расположением духа. Но, если бы я захотел насильственно абстрагироваться от моего бедного индивидуума, я написал бы диссертацию, а отнюдь не письмо. Это и хорошо и плохо в дружбе, что мы предстаем такими, какие мы есть на самом деле, и плохие дни переживаем дважды, потому что смеем говорить о них, — но так же и с хорошими.

Можно мне попросить тебя переслать мне с посыльным, когда он поедет обратно, кашемир, фасон моего платья, а также бумагу, где записаны данные г-на Штеле, которые я забыл у тебя на столе? Если фасон и бумага потерялись, то, будь добр, попроси первое у Ландауэра, а второе у портного.

Будь здоров!

Если смогу, то пошлю тебе обещанную элегию[299] через несколько недель. Я теперь опять ищу убежища у Канта, как всегда, когда я себя ненавижу.

Твой

Гёльдерлин

ФРАНКФУРТ И ГОМБУРГ

№ 115. НОЙФЕРУ [300]

Франкфурт-на-Майне, 15 янв. 96

Милый брат!

Хотелось бы написать тебе в менее рассеянном состоянии, потому я и ждал до сих пор, но даже и сейчас заметишь ты во мне следствия бестолковой суетни, неустойчивого, раздвоенного внимания, какие невольно порождаются моим положением. Да, я знаю, когда-то было время, когда меня менее беспокоила перемена; однако мне пришлось вновь испытать на себе, что при всей осмотрительности незнакомое весьма легко приобретает для меня больший вес, чем ему полагалось бы в действительности, что я при каждом новом знакомстве исхожу из некоего заблуждения, что я никогда не научусь понимать людей, не принеся в жертву свои золотые детские мечтанья.

Я знаю, что ничего не теряю в твоих глазах из-за этого самоуничижительного признания.

Впрочем, не подумай в связи с вышесказанным, что мое положение не таково, чтобы в известной мере мне не быть им довольным.

Я живу, насколько можно судить, у весьма добрых и действительно, в этих условиях, редких людей; они могли бы стать даже еще лучше, но мне все равно не пришлось бы перечеркивать то, что я написал выше.

Ты, конечно, поймешь меня, если я скажу тебе, что наше сердце до какой-то степени всегда должно оставаться бедным. Я должен еще более приучить себя довольствоваться малым и настроить свое сердце на то, чтобы приблизиться к вечной красоте более через свои собственные усилия и стремления, нежели в ожидании чего-либо ей подобного от судьбы.

Ты, конечно, прав в своем мудром поучении, которое ты мне не раз высказывал, что из-за этого нельзя отгонять от себя радости, которые выпадают тебе в жизни, что даже просто посмеяться — хотя это, конечно, отнюдь не высокое счастье — хорошо человеку; однако ты, наверное, чувствуешь, что научиться этому не так-то легко; это природный дар, которым я, разумеется, не пренебрег бы, если бы он у меня был. —