Гиперион

Вот тебе то письмо[232]. В голове моей и сердце еще так чудно от различных чувств и мыслей, посетивших меня, пока я его писал. С твоей стороны очень нехорошо, что ты именно сейчас предался мести и не отзываешься! Я читал недавно пророка Наума[233]; он сравнивает ассирийские крепости и цитадели с фиговыми деревьями, на которых плоды перезрели и сыплются прямо в рот, если их потрясти. И у меня хватило юмора тайно отнести это и к себе. Честное слово, милый брат! Я думаю, меня не следует особенно трясти — не то предстанет пред вами младое дерево нагим и с сухими ветвями. Здесь мне нет никакой радости. Почти каждую ночь сижу я в нашей старой келье, думаю о разных неприятностях прошедшего дня и рад, что он прошел! Поелику я не примиряюсь с дураками, то и они со мной не примиряются. А как повезло нашему другу Аутенриту![234] Право же, весьма прискорбно для живущих, когда такая добрая душа покидает их в расцвете лет! Стипендия института стала отвратительна мне еще более после того, как я услышал бессердечные и безмозглые высказывания по поводу его смерти и в связи с другими новостями в мире[235]. Здесь все носятся с ужасной историей о Шубарте в могиле[236]. Ты наверное знаешь. Напиши мне про это. Ты не поверишь, с какой тоской ожидаю я письма от тебя. И ты можешь понять, что при таких обстоятельствах мне трудно думать о нежном и прекрасном существе так редко, как я себе предписал. Совсем тихонько я попросил у ней дружбы. О большем я и не помышляю. Моя сестренка Рика написала мне сегодня тоже, что ей очень весело в Штутгарте. Незаметно милое дитя стало невестой. Как радостно будет всем нам, милый брат, если жизнь ее сложится счастливо. — О своей новой подруге, Брейерше, она пишет восторженно. Ты там ничего не обнародовал? Она сделала одно замечание насчет того, что ее бы не удивило, если бы такой нежный характер и такой великий ум приковали к себе мужчину или юношу. — Но слово приковать — жесткое слово! Не думаешь ли ты, что оно годится в отношении одного бедняги?

Ты будешь смеяться, но мне, при моем нынешнем растительном существовании, недавно пришла в голову мысль сочинить Гимн Смелости[237]! В самом деле, психологическая загадка! — Уже глубокая ночь. Спи спокойно, милый брат! А может, ты уже смотришь сны. Тогда желаю тебе более веселого пробуждения, чем то, которое обыкновенно имею я. Напиши мне поскорее, милый! И сделай что только можешь, чтобы мне получить хоть несколько слов и от Нее.

Твой

Гёльдерлин

№ 55. МАТЕРИ

[Тюбинген, вторая половина ноября 1792 г.]

...Но, чтобы уйти от моих действий и состояния, хочу обратиться к Вам с детской просьбой, милая мама! Не утруждайте себя излишним беспокойством в связи с войной. Зачем нам мучить себя по поводу будущего? То, что может случиться, не так и страшно, как Вы, быть может, опасаетесь. Да, верно, есть вероятность того, что и у нас произойдут изменения. Но, благодарение богу, мы не принадлежим к тем, у кого могли бы быть отняты принадлежащие ему права, кого могли бы наказать за насильственные действия и угнетение. Повсюду, куда в Германии уже докатилась война, добрый гражданин потерял мало, а то и ничего, а выиграл много, да, много. А если уж так суждено, то сладостно и достойно принести на алтарь отечества[238] имение свое и кровь, и если бы я был отцом одного из героев, павших в бою при великой победе под Монсом[239], я негодовал бы при каждой слезинке, пролитой мною по нем. Как трогательно и прекрасно, что во французской армии под Майнцем, как мне в точности известно, целыми шеренгами стоят 15- и 16-летние мальчики. Когда их в связи с их возрастом призывают к ответу, они говорят: чтобы убить нас, врагу нужны мечи и пули совершенно так же, как и для того, чтобы убить солдат, которые старше нас; мы обучаемся строю так же быстро, как и всякий другой, и мы предоставляем право нашим братьям, стоящим в шеренге позади нас, застрелить первого из нас, кто дрогнет в бою. Однако же почталиону пора ехать. Прощайте, милая мама!

Ваш

покорнейший сын

Гёльдерлин

№ 57. НОЙФЕРУ [240]

[Тюбинген, не позднее 25 июня 1793 г.]