Гимн Лейбовицу

Вместе с тем монах обнаружил, что никто не мешает ему заниматься своим проектом – если не считать брата Джериса, который продолжал над ним подшучивать. Фрэнсис приступил собственно к украшению пергамента, но, поскольку свободного времени было мало, а работы с золотом было много, сей труд растянулся бы на несколько лет. Однако в темном океане столетий, казалось, навсегда застывшем, человеческая жизнь лишь крошечный водоворот – даже для самого человека. Скука однообразных дней и времен года, страдания и боль, затем соборование и, наконец, момент, когда в конце – или, точнее, в начале – наступает темнота. Маленькая дрожащая душа, которая терпела эту скуку, терпела хорошо или не очень, в месте, полном света, вставала перед обжигающим взглядом бесконечно сострадательных глаз Справедливого Судии. И тогда Царь говорил: «Приди» или Царь говорил: «Уходи», – и только ради того момента и существовали годы, наполненные скукой. Во времена брата Фрэнсиса трудно было веровать во что-то иное.

Брат Сарл закончил восстанавливать пятую страницу с помощью математического метода, рухнул на стол и через несколько часов умер. Не беда, ведь его записи не пострадали. Через сто-двести лет они кого-нибудь заинтересуют, и, возможно, работа будет завершена. А тем временем к небесам вознеслись молитвы за душу Сарла.

Брата Финго вернули в столярную мастерскую и разрешили время от времени работать над образом великомученика. Как и Фрэнсис, Финго лишь изредка мог выкраивать по часу на свой проект; резьба по дереву шла так медленно, что прогресс можно было заметить только в том случае, если смотреть на статую раз в несколько месяцев. Фрэнсис видел ее слишком часто, и поэтому для него изменения были практически неразличимы. Добродушие и радостный энтузиазм Финго очаровали его; даже понимая, что Финго тем самым компенсирует свою уродливость, Фрэнсис тем не менее любил в свободные минуты наблюдать за тем, как он работает.

В столярной мастерской пахло сосновыми, кедровыми и лиственничными стружками, а также потом. Добыть древесину в аббатстве было нелегко: в окрестностях деревья не росли, если не считать смоковниц и тополей рядом с колодцем. До ближайших зарослей кустарника, который шел за древесину, приходилось три дня ехать верхом, и собиратели дров часто покидали аббатство на целую неделю, чтобы затем привести обратно ослов, нагруженных ветками. Из этих веток делали крючки, спицы, а время от времени и ножки для стульев. Иногда в аббатство могли привезти пару бревен, чтобы заменить гниющую балку. И при таком ограниченном количестве сырья столяры по необходимости были также резчиками по дереву и скульпторами.

Сидя на скамье в углу мастерской, Фрэнсис иногда делал наброски, пытаясь вообразить детали, которые пока что были вырезаны лишь очень приблизительно. Очертания лица уже проступали, однако их по-прежнему маскировали щепки и следы долота. Финго посматривал на его рисунки и смеялся. Но пока шла работа, Фрэнсис не мог отделаться от мысли, что статуя улыбается – и эта улыбка ему смутно знакома. Он набросал ее, и ощущение усилилось. Вот только вспомнить, где он видел это лицо и эту усмешку, не получалось.

– Неплохо, совсем неплохо, – заметил Финго, увидев наброски.

Переписчик пожал плечами.

– Все думаю о том, где я мог его видеть…

– Только не здесь, брат. И не в наше время.

В рождественский пост Фрэнсис заболел и зайти в мастерскую смог только через несколько месяцев.

– Лицо почти закончено, Франциско, – сказал резчик. – Как оно тебе?

– Я его знаю! – ахнул монах, глядя на веселые и одновременно печальные глаза на морщинистом лице, на еле заметную кривую усмешку.

– Знаешь? И кто это? – удивился Финго.

– Это… Ну, я не уверен. Мне кажется, что я его знаю…

Финго рассмеялся:

– Ты просто узнаешь свои собственные наброски.

Фрэнсис не был в этом уверен. И все-таки вспомнить лицо не мог.

«Хмм-хмм!» – казалось, говорила эта усмешка.

А вот у аббата она вызвала раздражение. Он разрешил завершить работу над статуей, однако объявил, что никогда не позволит использовать ее так, как предполагалось изначально – разместить в церкви, если блаженного Лейбовица когда-нибудь канонизируют. Много лет спустя, когда статуя была завершена, Аркос приказал поставить ее в коридоре гостевого домика, но после того, как она шокировала гостя из Нового Рима, аббат перенес ее в свой кабинет.

Медленно и мучительно брат Фрэнсис превращал свой пергамент в воплощение красоты. Слухи о проекте распространились за пределами комнаты переписчиков, и монахи часто собирались вокруг его стола и восхищенно шептались, наблюдая за тем, как он работает.

– Вдохновение, – заметил кто-то. – Оно – само по себе доказательство. Возможно, что он встретил там именно блаженного…