Гималайский зигзаг

Старикашка покорно закивал. Спорить ему действительно не стоило. Ко всем известным уже грехам шкодливого ветерана пришлось приплюсовать и еще один — в ходе блиц-допроса господин Барджатия нехотя признался, что два года назад умудрился «позаимствовать на время» пару одеял у нескольких молодых людей, которых взялся провести коротким путем через джунгли. Молодые люди оказались повстанцами-сепаратистами…

…Так что по поводу пулеметной очереди Мочалка скорее всего был прав.

— Чего-то не так, — между тем заметил Покровский, ерзая по траве.

— Не так, не так… Кушать хочется, — пояснил Перси. — Потому и не так.

— А консервы на что? — удивился Миша. — Ну-ка, Андрей, достань пару банок!

Расковыряв ящик, Покровский извлек две банки и тут же вскрыл одну ножом. Остро запахло лавровым листом.

Перси громко сглотнул слюну. Даже старичок, которому вроде мяса кушать не положено, потянул носом и придвинулся поближе.

— Вилки… вот, держите. Перси, не съешь, вилка пластмассовая…

Пока Покровский вскрывал вторую банку, Миша роздал приборы. В лучах уходящего солнца, еле-еле пробивающихся сквозь густое сплетение ветвей, компания собралась вокруг импровизированного стола. Мочалка облизнулся, вздохнул.

— Пивка бы еще…

— Пивка-то ладно, разогреть бы все это дело, — буркнул Миша. — Да все ведь сырое, чему тут гореть. А! Ребята, у нас есть сухой спирт!

— V lomku! — помотал головой Бумба. — И так сожрем.

— Стой, Майкл, твоя же еврея! — внезапно заметил Перси. — А наша свинья в банках купила. Твоя такое кушать нельзя, Бога наказывать будет. Твоя Бога страшная, твоя Бога сильная!

— Здравствуйте вам! — хмыкнул Гурфинкель. — А что же я еще буду есть, листья, что ли? Нет уж, я таки намерен питаться! Ты что думаешь, моя Бога хочет, чтобы такой хороший еврей, как я, умер в страшных мучениях? Нет, лучше я буду немножко грешный еврей, чем кошерный, но мертвый от голода.

— Не могу я понять белая человека, — пожаловался Перси, запуская вилку в банку.

Некоторое время он скребся там, после чего сказал с недоумением:

— Моя что-то ничего не ловит. Ваша уже все съела?

— Я не ел, ребята! — поспешил оправдаться Покровский. — Я банки вскрывал!

— Никто не ел, — заключил Миша, заглянув в банку. — И не съест. Она изначально такая была.

Действительно, в растаявшем жиру плавали лавровые листья, горошинки перца и какие-то бурые волокна. Мяса как такового не наблюдалось.

— Может, это выпить можно хотя бы? — предложил Перси и, не дожидаясь разрешения, отхлебнул немного. Поморщился и тут же выплюнул.

— Сплошная соль! Моя сейчас умереть!

— Поужинали… — подытожил Миша и забросил обе банки куда-то в угол.

— Эх! — вздохнул Бумба. — Разве это жизнь? Он уткнулся кулачищем в щеку, помотал головой: Siju na narah, kak korol' na imeninah. I payku chernogo mechtayu poluchit'…

Голодные и расстроенные, они стали укладываться спать. Укутавшись в отсыревшее одеяло, Миша заметил, как старик закурил, сидя у выщербленного возвышения в центре зала. На руины наваливалась ночь. Последнее, что видел, засыпая, Гурфинкель, был все тот же господин Барджатия, прятавший в ладонях трубку — ее огонек высветил на мгновение пальцы и крючковатый нос.

Миша почти уже окончательно задремал, когда внезапно его дернуло — из угла, в котором устроился Перси, послышалось довольное чавканье.

Гурфинкель протер глаза, насторожился. Чавканье повторилось.

Гурфинкель осторожно выпутался из одеяла и, сделав проводнику знак молчать, подкрался к Перси. Тот укрылся с головой, скрючившись в три погибели, и был явно чем-то занят.

— Стоять! — заорал Миша, срывая с негра одеяло.

Перси замер с недоеденной лепешкой во рту.

— И что это у тебя? — осведомился Гурфинкель как можно более миролюбиво.

— Л-лепешка… Сухая, как камень! — Перси постучал по ней ногтем, и лепешка отозвалась гулким звуком.

— Где взял?

— В лавке… Она валялась, честно-честно, никому не нужная… Наверное, срок реализации истек!

— И много у тебя таких, с истекшим сроком?

— Две съела, еще три осталось, — честно признался Мочалха. — И вот еще кусочек. Неприкосновенная запаса! Моя о них и забыла, а сейчас, когда брюхо запела, вспомнила…

— Дай сюда!

Миша отнял остатки, кусочек бросил старикашке, а себе и Покровскому выделил по лепешке, одну оставив на завтрак.

Некоторое время они молча грызли сухое и пресное тесто. Гурфинкель с тоской представлял себе то, чего он в данный миг лишен: форшмак, фаршированная щука, судачок, румяные пумперникели, кисло-сладкое мясо с пряничным соусом… Конечно, предмет сегодняшнего ужина несколько напоминал мацу, но Миша был скорее согласен поцеловать небритого Ясира Арафата, чем питаться всю жизнь мацой, особенно такой. Мацой Гурфинкеля закормили еще в детстве его весьма религиозные родители.