Гигаполис

Подозреваю, что Островерхова прикрываем не только и не столько мы, сколько наши естественные оппоненты. Однако подозрения в двурушничестве ни разу и ничем не подтверждались.

Все сотрудники клиники, включая последнюю санитарку, давно уже миллионеры. Но деньги занимают их так мало, что во мне пробуждается утраченная с годами работы в ДЕПО вера в человечество, а прохиндеи-биржевики исходят слюнями при одной мысли о финансовых средствах, к которым их и близко не подпускают.

В этом здании, в обстановке полной и строжайшей секретности кучка искуснейших фанатиков в белых халатах денно и нощно творит святотатство. Они пытаются возвращать к жизни тех, кого уже призвали к себе архангелы. Это даже не реанимация в традиционном смысле – хотя именуется именно так. Это подлинное воскрешение из мертвых.

Десять лет назад Марк Островерхов и его ближайший сподвижник Лев Львов провели первый удачный опыт по восстановлению деятельности коры головного мозга спустя три часа после клинической смерти. И хотя человек по-прежнему оставался физически мертвым, его мозг жил и откликался на сигналы-раздражители. Воображение мое отказывает: не могу представить себя на месте того, чье сознание вдруг пробудилось в безнадежно мертвом теле…

Восемь лет назад Островерхов и Львов вытащили первого своего пациента с того света. И он прожил два года сверх отмеренного срока, хотя все это время прогрессировал паралич и образовывались провалы в памяти.

Затем Львов эмигрировал в Америку и открыл там свою клинику. Островерхов же на выгодные предложения попросту плевал. Он как раз в ту пору ставил на поток процедуру ментосканирования – считывания информации головного мозга, и ему некогда было двигаться с места.

За эту процедуру его и били больнее всего.

Но теперь все, кто умер и чье тело не имело повреждений, несовместимых с жизнью, получили еще один шанс. И с каждым годом этот шанс возрастает.

Я слоняюсь по диковинно пустому коридору клиники. На мне белые одеяния, напоминающие одновременно монашеский балахон и скафандр космонавта. Из-за бронированных дверей сюда не долетает ни единого звука. Мои шаги вязнут в мягком покрытии пола. Такое ощущение, что обо мне забыли…

Впрочем, изредка оживает фонор. И тогда голоса коллег, в обычном состоянии не более громкие, чем шелест дождя в листве, кажутся непристойно, режуще оглушительными.

Вот уже два часа, как я здесь. За одной из этих дверей пытаются вернуть к жизни трассера Гафиева. А я даже не знаю, за которой. Мне известно лишь, что над ним колдуют со вчерашнего вечера, но сам Островерхов счел случай достаточно тривиальным и препоручил его своим ассистентам. Бог весть, хорошо это или плохо…

В дальнем конце коридора возникает фигура в белом. Насвистывая искаженный до неузнаваемости мотивчик «Что ты прячешь между ног», шлягер сезона, ко мне приближается сутулый юноша с ястребиным носом и шевелюрой, куда, должно быть, от рождения, как говорят шутники, «не ступала нога парикмахера». Стряхиваю оцепенение и лицом изображаю всевозможную приветливость. Но юнец меня даже не замечает. Ему и в голову не приходит, что в коридорах клиники могут вот так запросто мотаться посторонние типы.

– Эй, послушайте! – окликаю я его не без раздражения.

Он резко притормаживает и таращится на меня, как на тень отца Гамлета.

– Ты кто? – шепчет он потрясенно. – Я тебя не помню…

– Комиссар Сполох. Окружной Департамент охраны порядка. Я хотел бы знать…

– «И комиссары в пыльных шлемах»[13]… – задумчиво шевелятся его вывернутые, в трещинах губы. – А на кой дьявол нам комиссар? Что, в городе снова красные?

А, так он надо мной издевается! Тоже мне, вундеркинд сопливый… А ну как вызвать тебя повесткой в кабинет, доставить под конвоем, да наехать как следует, чтобы обоссался прямо в кресле…

Стоп. Молчи, грусть, молчи. Он здесь работает, а я всего лишь отнимаю его драгоценное время. Я тоже не люблю, когда ко мне пристают с глупостями разнообразные бездельники.

И, если честно, он-то и есть натуральный вундеркинд. А я – несостоявшийся конструктор космических кораблей, неразвившийся писатель и драматург, неудачливый отец семейства и нерадивый любовник. Да и криминалист не такой знатный. Тому же Серафиму Ерголину в подметки не гожий…

Поэтому я загоняю недовольство в самый удаленный закуток души, заново сооружаю на лице радушие и буквально втискиваю себя в роль униженного просителя:

– Видите ли, где-то здесь находится на реанимации мой коллега, Гафиев Рим Арсланович…

Юнец смотрит в потолок, затем себе под ноги.

– Если вы тут, значит – так должно быть, – замечает он глубокомысленно. Спасибо, хоть на «вы» перешел! – Гафиев… есть такой, – он с остервенением вытаскивает из кармана фонор-карту и тычет в нее пальцем. – Моисей, где у нас Гафиев?

– В четырнадцатом, – отвечает его собеседник. – А что?

– Его тут один комиссар спрашивает…

– Иди к свиньям! Какие могут быть комиссары?!

Задумчиво хмыкая, юнец снова долбит карту длинным скрюченным пальцем:

– Четырнадцатый! Как ваш пациент?

– Велел кланяться, – мрачно звучит ответ. – Тебе что, заняться нечем?